В это время несколько девушек, сгрудившись в углу, затянули песню.

торопливо подхватила песню Миле Страздене, а голос у нее был и впрямь хороший, с которым сравниться мог разве что ее собственный язык.

хором отозвались изо всех углов остальные, и вскоре зал загудел, зазвенел, будто большой колокол с серебряными колокольчиками, потому что в песню включились и парни:

Не успел еще отгреметь припев, как на середину зала выскочил Бенюс Рамонас и, махнув парням, по-женски пискливо затянул:

И парни, заступаясь за мужскую честь, уже неслись со всех сторон зала к Рамонасу, толпились вокруг него и, вызывающе кланяясь девкам, пели:

И снова загремело, будто свадебный поезд, названивая десятками бубенцов, пролетел мимо, потому что теперь опять подпевали и девушки.

закричала Гаудутисова Рома, торопясь опередить парней, и девки дружно подхватили:

Снова раздалось звонкое «дзингуль-дзингуль», а поскольку девки на этот раз взяли верх, то парни, не желая давать спуску, отбрили еще остроумнее. Так резались обе стороны, не в силах одолеть друг друга, — и на одной и на другой стороне не было недостатка в языкастых. Пока девки тянули первую строчку, Симас Гоялис, у которого не было слуха и который стеснялся заводить сам, уже шептал Рамонасу на ухо второпях сочиненный ответ, потом каждый еще от себя добавлял; ведь недаром говорят, что каждый второй литовец — поэт… А девушки заливались соловьем и швырялись такими остроумными репликами, что даже музыканты катались со смеху, а барабанщик Лауринас Бурба — Лодырь, с козлиной бородкой, сильно смахивающий всем видом на последнего президента и за это иногда еще называемый Сметоной, не вытерпев, принялся барабанить в такт певцам. На удары барабана откликнулись аккордеон с басом, запищала скрипка. В грохоте музыки нельзя уже было разобрать слов.

А людей набивалось все больше. Собирались старые — кто проветрился, кто выклюкал по-быстрому на дворе принесенную с собой бутылку, — валили валом новые, засидевшиеся в магазине, и, шумно галдя, толкаясь, прорывались в зал, присоединялись к поющим и топотом ног, пронзительным свистом да разного рода «тру-ля-ля» помогали припеву. Тадас Григас, используя свой авторитет секретаря комсомола и заведующего читальней, пытался утихомирить особенно разошедшихся, но его голос растаял в грохоте бури. Тогда он махнул на все рукой и, обняв Бируте за талию, бросился в танец вместе со всеми — ведь в его жилах тоже текла кровь, а не вода; он тоже был вылеплен из той же лепгиряйской глины. А кто не знал людей этого края, которые умели глубоко прятать свои страсти, но не могли с ними совладать, если они уже прорывались… Не ведали они чувства меры, не знали середины, и если работали, то потели как волы, а если уж разбушевались, то бушевали так, что на милю вокруг земля дрожала. Не мудрено, что и Мартинаса захватило общее настроение. Он словно вернулся в прошлое, когда еще не знал Вале, был волен как птица, когда все любили его за веселый нрав, за открытую душу, когда без него не проходила ни одна вечеринка. В нем снова проснулся тот парень-огонь, и душа затрепетала, словно родившись сызнова, уводила куда-то, радостная, как в юности. Забыл он и Вале, и свое унижение, и пропасть, ту самую пропасть, которая все время отделяла его от семьи Лапинаса. Сидеть бы и петь так всю ночь, пьянея от близости Годы, уносясь в мечту на крыльях вставшей из пепла надежды.

Надежда… До этого ведь были сотни встреч — они с Годой выросли в одной деревне, — но женщину в ней он разглядел только в тот туманный осенний день. А может быть, подспудный огонь давно уже тлел и прорвался бы раньше, если бы не любовь к Вале? Скорее всего, это было так. Ведь иногда он ни с того ни с сего вспоминал Году, а увидев ее, с нехорошим чувством думал о неизвестном счастливце, которому суждено стать ее мужем.

«Мартинас, тебе надо бы бросить службу. Время такое…»

«Семья Гальминасов нигде не служила, а их ведь сожгли».

«Да, жизнь зла и несправедлива — она не жалеет никого».

«Не тебе понять нашу жизнь!» — хотелось крикнуть ему, но губы сомкнулись под ее взглядом, полным жалобы и безнадежности. Только теперь он понял, что и она несчастлива. Имя родителей-кулаков наложило на нее еще до рождения печать проклятия, и, хоть библейская мудрость была осуждена, те же, кто осудил ее, доказали на деле слова пророка: и падет кара божья на головы их, и будут страдать родители за детей, а дети за грехи отцов до седьмого колена.

«Председатель апилинки [1] не такая уж большая шишка, как многим кажется. Если бы Адолюс не ушел в лес…» — сказал он тогда, почувствовав какую-то вину за ее судьбу.

«Я твоей помощи не прошу. Тебе самому надо спасаться. Они тебя убьют».

В голосе ни намека на укор, ни тени осуждения. Вале, одна Вале умела так понимать человека. А может, это она? Может, встала из пепла, как огненная птица-феникс?

Сердце вздрогнуло от радости. Он вдруг почувствовал, что любит эту девушку, любит так сильно, как, может быть, не любил даже Вале. Она — его счастье, его огненная птица — была рядом, он слышал ее глубокое дыхание, ощущал лучистое тепло ее глаз. Руку бы протянуть, и она ответит тем же. Но он не протянул, хоть их разделяло только полшага. Ведь полшага иногда длиннее тысячи миль…