Гайгалене, охая и вздыхая, идет в комнату, ищет выходные штаны, пиджак, вытаскивает из-под кровати ботинки. Да уж! Отговаривай не отговаривай, ничего не будет. Если уж Клямутису что-нибудь втемяшилось, адская сила и то его не удержит.

…Когда тракторы стали губить посевы, он уже прибегал в больницу. Пустили, но сестра предупредила, чтоб не утомлял, а главное — не волновал больного, поскольку он еще слаб и малейшее раздражение может пагубно отразиться на его здоровье. Вернулся домой, даже не заглянув в палату: не был уверен, что сможет придерживаться указаний медсестры; всю дорогу летел с чертями да гадинами, а под конец до того распалился, что на каждом шагу изо рта выползала какая-нибудь мерзкая тварь.

Арвидас сидит на койке в полосатой как зебра пижаме (Гайгалас напротив, на стуле). Голова бритая, глаза большие, широкий лоб вроде выше стал. Бледные щеки впали, но сквозь восковой налет кожи уже пробивается едва заметный румянец выздоравливающего человека. Когда Гайгалас замолк, он взял его руку, крепко пожал и долго смотрел в глаза.

— А твои дела как, Клямас?

Гайгалас чуть не вскочил. К черту! Неужто Толейкис оглох, не слышал, что он сказал про Шилейку?! Вереница ругательств повисла на кончике языка, но он успел проглотить их вместе с прогорклой слюной.

— Да плаваю как дерьмо в проруби…

— Значит, не ахти что. Почему?

— Землю изгадили. Сердце плачет. Не могу поглядеть даже. — Гайгалас стиснул кулаки, лицо перекосилось. Вот-вот скажет: уезжаю из Лепгиряй, а вы тут хоть вешайтесь! Но непонятная сила и эти слова загоняет обратно в глотку.

— А ты здесь ни при чем? Не виноват?

— Я? Виноват? — Гайгалас захлопал глазами.

— Убежал с заседания правления, обругал Навикаса, а тому это только и было нужно. Из-за тебя и Григас растерялся. А держался бы спокойно, по-хорошему выложил бы свое мнение, растолковал бы, все бы иначе обернулось.

Гайгалас ошарашен.

— Кто мог знать, что посевы распашут? Надули… А это заседание все равно было липовое, гадина. Не решали, не голосовали. Ваш-то посевной план не был утвержден…

— Я тебя не виню, Клямас. Я так сказал только для того, чтоб ты понял, что кулаками да глоткой ничего не возьмешь. В жизни надо бороться, а не драться.

— В тот раз попрекнули, что я чуть не провалил дело с навозом тогда, во дворе Лапинаса, теперь это заседание, гадина… Выходит, самый виноватый в Лепгиряй. — Гайгалас подавился. Но не злобой, а обидой. Другой бы сказал такое, выругал бы, плюнул в глаза и ушел бы к чертовой матери, но Толейкис может, имеет право сказать. Не потому, что Гайгалас сейчас в его пиджаке, жена по воскресеньям наряжается в Евино платье, спят они на матраце Толейкисов. Нет, добротой Гайгаласа никто не покупал и не купит. Есть только одна монета, ценность которой он признает, — правда. А этот человек принес в Лепгиряй правду. За нее теперь вот и сидит на больничной койке с бритой головой, провоняв лекарствами. На волосок смерть прошла мимо. Не испугался. Гайгалас сам не может сказать, когда именно, но однажды он почувствовал, что в сердце вдруг возник теплый, до сих пор ему самому неведомый уголок, в котором поселился этот человек. Рядом с женой и ребенком. Даже для родного брата Истребка в нем места нет.

— Выходит, самый виноватый в Лепгиряй. Другие святые, а я черт рогатый, — повторяет он с растущей досадой, не нападая, как привык, а защищаясь.

— Сам рассуди, — взгляд Арвидаса ласков и голос тоже, но его слова придавливают Гайгаласа, как бутовые камни. — На всех наскакиваешь, поносишь зло, но что делаешь, чтоб его не было? Хорошо работаю, скажешь. Спасибо и за это. Но Пауга тоже хорошо работает, и Магде, и Бируте. Людям пример нужен. А какой из тебя пример? Сердишься: все плохие, нечестные. А ты бы постарался их исправить. Не ненавистью, а лаской, добрым словом. Ненавистью никто еще любовь людей не заслужил и не заслужит.

— Нужна мне эта ихняя любовь… Ха, любовь воров…

— Честных людей обижаешь, Клямас. Но я тебя прощаю от их имени, поскольку такой помазанный праведник, как ты, не один на нашей земле. Носятся, кулаками грозятся, орут. Воображают, что они лучше всех, честнее, больше всех обижены! Все им на тарелке подавай. А не положишь, свалят свой скарб на телегу и поехали дальше в поисках жирного куска. Правдоискателей корчат, а на самом деле не правда их заботит, а собственная шкура.

Гайгалас ловит воздух ртом. Краснеет и бледнеет. Стискивает кулаки так, что те даже трещат. Потом наклоняется всем телом будто зверь, готовящийся к прыжку. Лезвия суженных глаз ударяют Арвидаса, отскакивают словно от камня и, рассыпавшись в труху, разбегаются.

— Кто едет, гадю… кто ищет? — выдохнул побелевшими губами.

— Тебе лучше знать. — Арвидас смахнул рукавом пижамы со лба испарину. Долго молчит, уставившись тяжелым взглядом на Гайгаласа, который сидит на стуле подавленный как никогда. — Легко человека утопить, но перед тем как подвязывать камень, подумай, заслужил ли он это? А если заслужил, то не сам ли ты его подтолкнул с горки? Я про Шилейку говорю, Клямас. Не оправдываю его — человек он никудышный. Но и я перед ним не совсем чист. Надо было с ним осторожно, слегка, добром. Не сумел. Не понравился он мне с первого дня — бывают ведь такие люди, к которым сразу же чувствуешь антипатию? — поддался я этому проклятому чувству, и видишь, что получилось! По правде говоря, я с Шилейкой слова доброго не сказал, не поговорил как с другом…

— Как с другом… — Гайгалас вскочил. — Шилейка — друг?! Бандит!

— Шилейка — человек, Клямас, прежде всего — человек. А из человека можно сделать и бандита и друга. Нам нужны не бандиты, а друзья, Клямас. Чем больше у нас друзей будет, тем лучше станет жизнь.

Гайгалас встал, залезает за спинку стула и — задом-задом — из палаты. Лицо вытянулось. В глазах — страх и величайшее удивление. «Шилейку простил… Сумасшедший!»

Захлопнул дверь, словно за ним гналась стая голодных волков. Лестничные перила. Улица. Шорох дождя в листве. Поля, родные поля. Бескрайний океан, поливаемый водой. Гайгалас гребет вперед, как капитан утонувшего корабля, швыряемый безумствующими волнами.