— Критика! Хорошая вещь критика, но когда в ней нет ни капли самокритики, мы такую критику называем демагогией, уважаемый. Юренас нажал — виноват, Мартинас послушался — виноват, Григас был недостаточно решителен — виноват. А ты, Арвидас Толейкис, не подумал, что дела повернулись бы совсем иначе, если бы ты сам подготовил эти сто двадцать гектаров под кукурузу. Совсем иначе! Успели бы засеять еще перед дождем. Увы… Этого ты не сделал, уважаемый. Не только не сделал, но обсеял смесью и те земли, которые Вилимас с осени намечал под кукурузу. Вот тут, в этом месте, ты бы должен ударить себя в грудь и по совести признаться: виноват! Может, есть еще виноватые, но я, Арвидас Толейкис, виноват больше всех. Наказывайте!

— Вы знаете, зачем я так поступил. В последние дни, когда я узнал про преступление в Лепгиряй — да, про преступление, секретарь, потому что такой проступок иначе назвать нельзя, — я много думал, прикидывал, правильно ли я поступил, уменьшив ваш план. Я подробнейшим образом подсчитал рабочую силу, удобрения, минимум зеленой массы, ссуммировал плюсы и минусы, «за» и «против». Нет, мое мнение правильно, товарищ секретарь, и я буду держаться за него, что бы ни случилось. У нас было навоза только на шестьдесят гектаров кукурузы. Конечно, мы могли обидеть озимые, но ни рожь, ни пшеница без навоза в нашей земле ведь не растут. Был еще один выход — «утончить» и имеющимся навозом покрыть все сто восемьдесят гектаров. Словом, раскидать драгоценные удобрения на трижды большем участке, выкормить трижды больше сорняков, вложить трижды больше труда и получить, скорее всего, трижды меньший урожай. Какой думающий агроном может согласиться с подобным выводом, товарищ секретарь? Это издевательство над образованием, которое дало нам государство… Потом, мы не можем закрывать глаза на реальные возможности: рабочая сила ограничена, мы не можем носиться с кукурузой, оставив остальные культуры на волю провидения. Нет, товарищ Юренас, я не вижу нужды бить себя в грудь. А если и виноват, то только в том, что не вовремя угодил в больницу… Вы правы — наверное, не сумел всех убедить, склонить на свою сторону. Наверное, надо было медленнее, чутче, а я загнул… Да, здесь я могу бить себя в грудь — виноват, уже только в том виноват, что из-за меня человек замарал свою совесть.

— Оплакиваешь подлеца? Таких наказывать надо, а не жалеть. Совесть преступника добротой не разбудишь.

— Смотря какого преступника…

Глаза Юренаса испытующе уставились на Арвидаса.

— Ты его знаешь.

Арвидас отворачивается, трясет головой. Растерянный взгляд прячется под ресницами.

Юренасу все ясно.

— Милосердный самаритянин…

Он замолк, подавленный собственным голосом — усталым, колеблющимся, деланно сердитым. Свежерассыпанный гравий шуршит под ногами. Кто-то только что прошел. Большие косолапые следы. Почему не они первые! Да, несколько дней назад у него было что ответить Арвидасу. В начале разговора он и п ы т а л с я это сделать. Увы, только пытался. Даже не убедить, не разгромить собеседника тяжестью неоспоримых аргументов, а оправдаться… Почему именно оправдаться? Перед кем? Ведь никогда он ни перед кем не оправдывался, кроме, конечно, руководящих товарищей. Наконец, он и не думал оправдываться, он же нападал, обвинял, но сам уже не верил своим словам. Он лгал. Лгал не Арвидасу, а себе. Нет, несколько дней назад такого бы не случилось… Следы на свежем гравии. Чьи они? А, это тот сгорбленный больной протоптал. Стоит, опираясь на палку, склонив голову, и пялится на верхушку куста акации. Вот навстречу двигаются два серых халата. Девушки. Остановились, что-то сказали. Все трое рассмеялись. Позади тоже слышен разговор. И слева и справа. Больничный сад полон серых халатов. Следы? Что значат следы на свежем гравии? Скоро их не станет… К вечеру совсем распогодилось. По краям неба еще лежат навалом тучи, но на дождь не похоже. Птицы чирикают, радуясь не нарадуясь погоде. Впервые за три недели столько солнца и голубого неба. А несколько дней назад казалось, конца не будет этому дождю.

Итак, несколько дней назад…

Он заехал в Лепгиряй. Душа не тянула, но долг, ничего не поделаешь. Обрадовался, не найдя Мартинаса, хоть и не подал виду. Старался держаться хозяином района, а на самом деле чувствовал себя путником, которого нужда заставила зайти в незнакомый двор. Уже тогда с ним что-то творилось.

— Здесь была посеяна смесь, — сказал Григас, тыча пальцем не в землю, а в трактор, который мертвенно торчал на пустынном, размоченном дождями ноле словно гроб. — Вчера дождя не было, так что после обеда засеяли несколько гектаров. Хотите взглянуть?

Зачем спрашивать? Все ж хозяин района…

Григас развернул лошадь и, подскакивая в седле, поскакал по размокшей пашне.

— Вот тут вчерашняя кукуруза, чтоб ее туда. — Повернул лошадь в засеянное поле, ударил по крупу поводком. Глубокие следы копыт разделили участок пополам. В следах — вода. Вокруг валяются пласты разодранной земли. Гноящаяся рана… — Как вы думаете? Вырастет тут что-нибудь?

Что он мог ответить? Мог изобразить гнев, что и сделал. Есть все-таки право — хозяин района…

— Зачем суете в грязь, если знаете, что не вырастет?

— А чего ждать? Сухим из воды не выйдешь.

— Не сеять! Запрещаю сеять, пока не подсохнет.

— Только и посеяли — на горках. Диски застревают. Может, в другую бригаду поедем?

И в другой то же самое. Здесь-то хоть черный пар, не так сердце болит.

— У Каменных Ворот, где была рожь, земля как хлебное месиво… — Григас подавился этими словами и долго кашлял.

— А, там… Знаю. Не стоит… Там была рожь…

На околице он отдал лошадь Григасу и попрощался — пешком доберется до машины. Григас пожал руку, но не так крепко, как обычно. Голубые сумрачные глаза со слабой надеждой глядели на него, на хозяина района. Он понял безмолвный вопрос и ответил, но ответил не так, как должен был ответить коммунист коммунисту.

— Кто мог знать, что заладят такие дожди… — сказал он почти то самое, что минуту назад Арвидасу.

— Людям надо бы растолковать, почему так получилось.

— Растолкуем, когда надо будет, не твоя забота.

Григас вздохнул, хотел что-то добавить, но передумал и торопливо ушел.

«Растолковать людям… Что? Как? Взобраться на бочку и крикнуть: «Не волнуйтесь, братья! Еще не все погибло. Не посеем кукурузы (может, и впрямь поздновато…), зато осенью эту землю засыпем озимыми. Стране нужен хлеб. Жалко вложенного труда, семян? Убыток, разумеется. Но где наше не пропадало?..» Нет, такими словами ничего не растолкуешь, а других-то нет. Нет!

Во дворе молочного пункта стоял пустой фургон. Трое колхозников курили за разговором на цементной площадке лестницы. Он, Юренас, глядел на них в упор, и они глядели на него. Надо бы заговорить. Но почему ему первому? Неужто они его не узнают? Этого кривоногого старика с иссиня-красным лицом он часто встречает, когда тот везет сметану. Однажды лошади понесли и опрокинули фургон в кювет. Они с шофером помогли поставить бидоны на место. Потом оба от души смеялись, потому что в то время, когда лошади понесли, старик сидел в кустах. Неужто и Гоялис его не узнает? Нет, узнал! Приподнял фуражку, осклабился. Но только тогда, когда он почти уже прошел мимо. Те двое тоже потормошили козырьки. Неохотно, из простой вежливости.