— Не исхудал! Господи милосердный! Как он еще исхудает, коли теперь чисто труп. С такого только шкуру спустить — и в яму. Откройте ему пасть, принюхайтесь. За версту гнилью несет. Фи! Хорошая сила нужна, чтоб такого… кушать. Ну, с голоду, говорят, и лягушка мясо. Если отварить в трех водах, да протушить…

Арвидас так глянул на разошедшуюся бабенку, что та запнулась посреди фразы.

— Нет, Страздене! Может, и будет кто варить да тушить, только не ты. Вид у тебя не такой, чтоб нуждалась в лягушатине.

— Почему, председатель, почему, миленький? Потому, что я в почти новой шубенке, что шапка на мне добротная?

— Почему хозяйничаете без ведома Григаса? — обратился Арвидас к Мартинасу, не обращая внимания на Страздене. — Кажется, был уговор по себестоимости продавать только лучшим людям колхоза.

— Григас еще не вернулся из Вешвиле, — холодно ответил Мартинас.

— Лучшим! — застонала Страздене. — А чем я плоха?

— Замолчи! — прикрикнул Мартинас. — И без Григаса все ясно — надо поскорей спускать с рук теленка. Страздене первая запросила, ей и продаем.

— Страздене всюду первая, только на работу последняя, — усмехнулся Арвидас. — Если продавать тому, кто первый запросит, то Страздене достанется вся забракованная живность.

— Председатель, дорогой… При товарище Вилимасе…

Арвидас нетерпеливо отмахнулся:

— Знаю, как было при товарище Вилимасе. При товарище Вилимасе продавали кому угодно, только не тому, кто в этом нуждался. А при товарище Толейкисе будет иначе. — Арвидас повернулся к Гедруте. — Как думаешь, телячья королева? Съедобен этот живой труп, как говорит Страздене, или собакам выбросить?

— Да не слушай ты ее, председатель! Теленок же здоровый. Печень, конечно, никуда. Но что печень против такой цены! А мясо хорошее — каждый съест да оближется.

Горбунья закивала было, поддерживая Гедруту, но, почувствовав грозный взгляд Страздене, втянула шею в плечи и застыла как ни в чем не бывало.

— Давай так и договоримся: покупай, Гедрута, этого теленка и ешь с Пятрасом на здоровье. Идет?

— Председатель! — засияла телятница. — Как так не идет! Всю зиму на соленом мясе сидим…

Страздене то краснела, то белела. Чтоб он сгинул! Все готово для завтрашней поездки в Ригу. Две курочки, корзина яиц, в деревне насобирала творогу, а телятины, как видно, уже не повезет братьям латышам.

— Председатель, дорогуша, за что меня обижаешь? — затараторила Страздене. — Что плохого я сделала? Мало работаю? Будто все могут быть такие здоровущие, как эта вислобрюхая Гедрута! Хворая я! Ну и что, что с лица я ничего. Мою болезнь не видно, председатель. Сердце! Самый главный нерв с трещиной, дорогуша. А ты не входишь в положение. Половину огорода отрезал, не даешь подешевле теленка купить и вообще преследуешь… За что, председатель, за что, миленький?

— Я уже говорил, Страздене, — терпеливо объяснял Арвидас, сдерживая раздражение. — Пока будешь носиться по деревне без дела, и не мечтай о правах колхозника. Запомни: если не выработаешь в месяц в среднем двадцать пять трудодней, распрощаешься и с остальными сотками. Правление не посмотрит, что у тебя огород засажен. Возместим вложенный труд, семена, и будь здорова.

— Двадцать пять трудодней! — Страздене за голову схватилась. — Председатель, разум надо иметь. Как можно на женщину такую барщину накладывать? Когда же я ее отработаю, бедняжка?

— Работы хватит, не бойся. Вот в Лепгиряй начали навоз вывозить. Будь добра завтра сани разгружать, прояви добрую волю…

Страздене поняла, что это уже не шутки. Горящими от злобы глазами уставилась на Арвидаса. Но спокойный взгляд председателя заставил их опуститься. Тогда Страздене со злостью плюнула на лежащего теленка и, крепко выругавшись, пошла по двору, выкрикивая:

— Праведный, добрый Толейкис! Вы слышали? У честной женщины последний кусок хлеба отбирает, а шлюху награждает. Ну, я это дело так не оставлю. Жаловаться буду! До самого Юренаса дойду! Пускай все знают, от кого эта девка рожать будет…

Дни катились один за другим, похожие на яйца, снесенные одной птицей. Так было вчера, позавчера, месяц назад, год назад и даже раньше, — она не могла точно сказать, когда все это началось, но знала, что тот же однообразный ритм жизни будет сопутствовать ей и завтра, и послезавтра, и через месяц, и неизвестно до каких пор. Она будет вставать каждый день в тот же час, три раза в день будет задавать корм свиньям, готовить еду, то и дело будет подогревать обед, дожидаясь Арвидаса, а он частенько появится лишь вечером. Каждый день ей бросят жалкие крохи счастья — полчасика, а то и целый час (в зависимости от его настроения), проведенный с ним за ужином. Она с удовольствием будет смотреть, как жадно он уплетает приготовленную ею еду, и будет на верху блаженства, если он вдруг похвалит ее кулинарные способности. Ловя истосковавшимися глазами каждое его движение, она будет слушать родной его голос, как чарующую музыку, а он будет убиваться из-за невзгод совсем чужих людей, будет искать выхода, выкладывать ей свои непонятные планы, изливать душу. Но и ее душа полна. И ей нужен сосуд, в который бы она могла перелить то, что льется через край. Вот свинью уже пора колоть. Надо продать старое сало, а на эти деньги покупать свежее мясо — и здоровее и вкуснее… Она будет выкладывать свои мысли, как домашнюю утварь на полку, а он вежливо послушает, подпирая ладонью щеку. На его лице — скука и разочарование. Наконец даже это исчезнет. Только холодный взгляд блуждает по комнате, и никому не разгадать, что прячется за этой непроглядной ледяной коркой. Жалость? Презрение? Злоба? Кровь стынет в жилах. И, как множество раз до этого, она почувствует себя лишь ничтожно малой частицей того большого, ушедшего под ледяную корку мира, которого ей никогда не понять и в котором никогда не занять ей столь значительного места, чтобы он не мог без нее существовать.