— Мои курочки по два яйца несут.

— А справка из апилинкового Совета при тебе?

— Пожалуйста! — Страздене с готовностью сунула руку за пазуху, но Арвидас уже шел к своим саням.

— Последний раз едешь, Страздене, — бросил он ей через плечо. — Больше твои курочки класть по два яйца не будут!

Гайгалас ежеминутно поглядывал в сторону деревни — не возвращается ли Винце Страздас, которого он послал за пол-литром, — с похмелья на душе было до того погано, хоть на стенку лезь. Потому он и шлялся из угла в угол, ругался последними словами — даже жена не выдержала, забрала ребенка и ушла на соседний хутор, а Истребок накрылся тулупом с головой и захрапел, прикинувшись спящим.

В крохотные мутные оконца робко заглядывало полуденное солнце. Скудные лучи его падали на грязный пол, освещали избу, в которой, кроме перекошенного стола, двух лавок и широкой деревенской кровати, ничего не было. Правда, в так называемой кухне, отделенной от остальной избы печью и проходом, закрытым полосатой холстиной, были еще полки для посуды, на плите стояло несколько горшков, а в углу на соломенной трухе валялся Истребок, устроивший здесь для себя спальню, в которой временно приютил и Винце Страздаса. С этой стороны избенка была глухая, и только привыкший к темноте глаз мог разобрать очертания предметов.

— Кляме, гадюка желтобрюхая, вставай! — орал Гайгалас, лупя кулаком по косяку кухонного проема. — Слышишь, чертов сын? Помоги скотине моху побросать, а то скоро утонет. — Не дождавшись ответа, приподнял холстину и шагнул было за печь, но оттуда до того омерзительно шибануло прокисшими помоями, что тошно стало. — Живьем сгнием в этой адовой дыре… — пробормотал он, зажимая нос. Перед глазами возникли чистые светлые комнаты школьного общежития, где прошли лучшие месяцы его жизни, вспомнил Лапинаса, новенький, лишь в прошлом году выстроенный в Вешвиле дом бывшего председателя колхоза Барюнаса, и от бессильной злобы комок подкатился к горлу.

Гайгалас сел на порог и, обхватив руками колени, уставился на крышу, обросшую сосульками, с которых падали тяжелые капли.

Впервые в жизни он с таким нетерпением ждал тепла. Вчера кто-то набрехал, будто видел скворца, и ему все чудился любый сердцу посвист доброго предвестника весны. Поскорей бы согнало снег, скорей бы просохли поля… Улетит он как птица! Даже нечаянно в сторону Лепгиряй не посмотрит! И чего он тут не видел? Что хорошего оставляет? Эту прогнившую развалюху Винце Страздас купит. Возьмет в придачу и садик и эти две березы, которые они в детстве поделили с братом… Ничего, ну совсем ничего нет, что бы стоило пожалеть… Хоть и тешил он себя, но душа все равно ныла; не мог он спокойно думать о тех, кто, разжившись чужим добром, останется в своих уютных гнездышках и будет обзывать его дураком, потешаться, как над бродячей собакой. Оттого в глубине души поднималась жажда мести и, верь он по-прежнему в бога, молился бы каждый вечер, испрашивая небеса ниспослать на этих людей кару господню. Но знал, что молитвы останутся без ответа, и поэтому все сильнее хотелось ему перед отъездом на торфяник в Паюосте подпустить красного петуха лепгиряйским умникам.

— С сумой пойдут. Пускай начинают, гадюки, как и я, с ничего, — обвел яростным взглядом деревню, словно вообразив, как она будет выглядеть в этот страшный час, и увидел ковыляющего домой Страздаса.

Тот тащился черепашьим шагом, потому что все карманы были забиты бутылками. Гайгалас не вытерпел, побежал навстречу.

— Куда запропастился, проклятый колченожка? У меня все клепки пересохли, а он волочится, будто его оскопили. Пятидесятиградусной достал?

— Кончено с градусами в Лепгиряй, — Винце таинственно захихикал и не спеша извлек из карманов пиджака две бутылки пива. — Захотел водки, езжай в Вешвиле.

— Поври еще, собственную харю не узнаешь. Вчера оставили три непочатых ящика. Давай уж не болтай ерунды, жаба.

Винце вытащил из кармана штанов последнюю бутылку.

— Понюхай: чистейшее пиво. — Винце сунул горлышко под нос Клямасу. — Толейкис запретил. Заехал в магазин, разогнал всех, кто пил, а Виле повелел вывесить бумажку, что водку выдают только по воскресеньям. Вот какие дела, браток, — закончил он. — Будем жить теперь, как в Финляндии живут — веселье по норме.

— К черту! — Гайгалас швырнул бутылку оземь. — Этот блажной мог такое сделать, но где были мужики, что не надавали ему по шее?!

— Мужики повалили к Лапинасу, но и там губ не намочили. Рассердились на Мотеюса, чуть было окна не повышибали, только некому было скомандовать. — Винце с удовольствием пощелкал языком.

В глазах у Гайгаласа заплясали злорадные огоньки.

— Что говоришь?! И у Лапинаса корова издоилась?

— Боится продавать. Толейкис пригрозил, что в тюрьме сгноит.

— Вот это да! — Гайгалас не мог на месте устоять. — Лапинас испугался! Сам король воров в кусты залез, ужак!

— Сказывают, мешок краденой муки у него нашел, — выкладывал Винце деревенские новости. — Но не у одного Лапинаса поджилки трясутся. Ты бы видел, как Толейкис накинулся на базарников! Моя баба с перепугу половину яиц в снег повыбрасывала, а Шилейка прискакал с пустой бочкой, оставил затычку в руках у Толейкиса…

Гайгалас уже не слушал Винце. Хохотал, будто сумасшедший, а сердце ликовало, охваченное до того сладостным чувством отмщения, что за такую минуту он бы половину жизни отдал, не пожалел.

— Посолили вас, гадюки, теперь покоряйтесь! — задыхался он, замахиваясь кулаками на деревню. — Все, что наворовали, к ногам Толейкиса свалите! Копейкой не откупитесь, жиряки, придется уж до исподнего раздеться, гниды…

— Вряд ли и тысячей откупятся, — захихикал Винце, обрадовавшись, что развеселил новостями приятеля.