Года кокетливо прижалась к Рамонасу. Тот взглянул на Мартинаса с оскорбительной жалостью. Его смазливое лицо светилось торжеством.

— Видишь, голубчик, в чьи окна солнышко заглянуло? Мог бы вернуть тебе твою же остроту про спутника, но зачем лягать лежачего? Лучше решим спор благородной дуэлью. Вот на столе лежат шашки. Давай перекинемся. Кто выиграет, тому и достанется это сокровище. Ты согласна, Года? Не бойся, я недурно играю в шашки. — Рамонас обнял девушку и поглядел на нее жадным взглядом, в котором сочетались чванство и нахальная самоуверенность.

Года резким движением сбросила с плеча руку Рамонаса.

— Хватит, детка. Ты ошибся. Я не бидон сметаны. Ставь в банк свою Страздене.

Рамонас потянулся было обнять девушку, но Года оттолкнула его и пересела к Мартинасу.

— Что ж, на этот раз я проиграл. Но сохраняю надежду, мадам, что ваше мнение обо мне еще претерпит изменения. Линии наших рук говорят, что мы суждены друг другу. От судьбы не уйти. До свидания, сердце мое. — Рамонас встал и направился к двери. В дверях он обернулся и несколько мгновений постоял, улыбаясь, как незаслуженно обиженный ребенок. — Приходи как-нибудь вечером — у меня есть новые записи. Послушаем. Придешь, моя королевна?

— Нет уж, мой король. Не перевариваю этого надутого красавца, — добавила Года, когда Рамонас ушел. — Очень много о себе воображает. Думает, что все должны сходить с ума из-за него. Хотела бы я сбить с него спесь.

— У него нет ни сердца, ни чувств, только тот единственный предмет, который водит его за каждой юбкой, — сказал Мартинас, нежно глядя на Году и не видя ничего вокруг. — В воскресенье в Вешвиле приезжает театр. Взять тебе билет? Говорят, интересное представление.

— Не беспокойся, билет у меня будет. Половина наших из самодеятельности едут смотреть спектакль.

— Ведь ты меня когда-то любила, Года? Знаю точно, что любила.

— Это было давно, очень давно, Мартинас…

— Я понимаю: ты не можешь меня простить. — Мартинас тяжело вздохнул. — Но жизнь человека иногда так складывается… Ты очень злопамятная, Года…

— Нет. Наоборот — я страшно забывчивая. — Она слабо улыбнулась и положила обе руки на стол как прилежная ученица.

— Я не Рамонас, не Вингела, не этот инженерчик с вешвильского мясокомбината, который тебя все прошлое лето катал на мотоцикле. — Мартинас взял Годины руки и жестко сжал. — Я тебя люблю, Года! Искренне, яростно! Девять лет! Можно с ума сойти!.. Скажи хоть слово, хоть полслова, хоть… я тут же на тебе женюсь.

— Счастье, какое счастье… — Она понизила голос: Тадас с Бируте уже поглядывали на них. — Ты не подумал, что такое счастье мог мне предоставить каждый, с кем я дружила? Свистни я только…

— Да… конечно… не сердись… Я не хотел тебя обидеть, — уныло пробормотал Мартинас. — Сейчас я немного пьян, поэтому…

— Я не сержусь, Мартинас. — Она дружелюбно пожала его руку. — Нисколько. И не сержусь и не мщу. Мне до тебя нет никакого дела. Заруби это себе на носу. Для меня ты мужчина, как все, остальные, — ну, скажем, как такой Вингела, — и никто больше.

— И никто больше… — прошептал Мартинас, машинально поглаживая ее руку. Вдруг он почувствовал, что совсем протрезвел.

— Нет, может, и не совсем так. — Года налегла на стол. Ее голос шуршал тихо — как сено, когда его ворошат. — Трудно все забыть. Иногда вспоминаешь, думаешь: жил себе человек, любил тебя, и ты его любила; оба могли быть счастливы, но… своя шкура и какие-то сомнительные идеи оказались ему дороже любви. И от одной мысли об этом невольно почувствуешь не то презрение, не то жалость. А вообще…

Года говорила все тише и тише. Она словно встала из-за стола и уходила куда-то. Ее голос все слабел, удалялся, пока совсем не замолк.

Мартинас провел ладонью по вдруг вспотевшему лбу.

— Презрение… жалость… — прошептал он. — И ничего больше?..

— Когда вспоминаю, — она грустно улыбнулась, — только когда вспоминаю. А это случается редко. Не люблю поднимать мертвецов из могил.

— Презираешь и жалеешь, значит… — Его руки бессильно повисли под столом. — Так почему в тот вечер поцеловала?

— Не знаю. Наверное, из жалости. Ты был такой несчастный! И искренний. Может быть, первый раз в жизни не врал перед собой.

Он неожиданно встал. Побледневшие щеки нервно подрагивали. Нагнулся было, хотел ей что-то сказать, но только разинул рот и, мотнув головой, пошел к двери.

Года проводила его растерянным, жалобным взглядом.

Он стоял нагишом посреди читальни на столе и читал протянутый через всю стену лозунг: «Прочную кормовую базу для животноводства! Боритесь за высокие урожаи кукурузы!» Буквы были большие, белые, они двигались будто живые, и Мартинас никак не мог сложить их в слова.