— Завтра же велю сделать крышки для жижесборников. Халатность…

Ева не ответила.

— Что с тобой? — раздраженно спросил он. — Неужто я виноват в том, что случилось?

— У ребенка жар, — тихо сказала она.

— Нечего таскать его в телятник. Каких-нибудь два часа он может посидеть дома взаперти. Не маленький. А потом посмотрим. Может, удастся сколотить детские группы.

Они легли без ужина. Их разделяло несколько сантиметров постели, но оба чувствовали разверзшуюся между ними бездну, через которую уже не перебросить мост.

Ночью Ева не раз вставала и, нагнувшись над детской кроваткой, долго прислушивалась к его ровному, здоровому дыханию. Однажды ей почудилось: то, что вчера случилось, всего лишь сон со счастливым концом. Комнату заполнил запах, какой бывает, когда стоит гроб с покойником. Содрогаясь всем телом, Ева выскочила из постели и приникла к кроватке сына. Упав на колени, она долго ласкала его взглядом. Потом провела руками по одеяльцу и, прикоснувшись губами к розовой щеке, успокоенно легла. Солнечное спокойствие залило ее сердце. Она видела впереди ритмично покачивающуюся на ходу, кряжистую, плечистую фигуру, детские ручонки, обвившиеся вокруг шеи. И Ева все шла и шла за ним, охваченная каким-то умилением, пока видение не исчезло и она не заснула со счастливой, благодарной улыбкой на утомленном лице.

Он пошел через деревню, с трудом передвигая ноги. Казалось, все глядят на него из окон, злорадно улыбаются, повторяют слова Помидора: «И тебе хвост прищемили, барсук!» Не поддаваться, только не поддаваться! Пускай все видят, что кровожадное решение уполномоченных для него что прошлогодний снег. Напыжился, расправил плечи. Усы встопорщились, взгляд презрительно миновал дворы и уставился на распустившиеся уже почки деревьев, за которыми повисла холстина неба, обагренная закатом. В одном из дворов кто-то крикнул вслед ему. Он прошел мимо, даже не оглянулся. Приоткрылось окно избы Нагинисов. Снова окликнули. И снова он притворился, что не расслышал. Но мимо двора Пауги прошмыгнуть не удалось: Йокубас Пауга, приземистый человек средних лет, стоял в воротах; нельзя было не заметить его и не ответить на приветствие.

— Слыхал, ты на собрание уполномоченных ходил, Мотеюс?

— Ходил. Не выбирали, не посылали, а сходил. А что? Может, не нравится?

— Ты не полевод, — лениво ответил Пауга, ковыряя пальцем плоский, загнутый, как санный полоз, нос. — Мы своих людей выбрали. Ну как, плакать будешь? Правда ли, что твои сотки на волоске висят? А может, Года пойдет работать в колхоз?

У Лапинаса все перевернулось внутри, но он не подал виду. И даже выжал улыбку.

— Это еще не известно, чьи висят, ох неизвестно, Йокубас. Цыплят по осени считают. Так что и тебе вроде не стоит надсмехаться, Йокубас. Рожа вытянется, пока выработаешь до первого сентября три, а твоя баба две с половиной сотни трудодней, ох вытянется.

— Трудодни народ постановил считать с прошлого сентября, — бесстрастно ответил Пауга. — У нас с женой и теперь есть сотни две, а еще страда впереди.

— Ишь оно как! Передовик!.. — Лапинас поднял руку, вроде хотел похлопать Паугу по плечу, но рука повисла словно тряпичная. — Не знал… Что ж, старайся, старайся, сосед. Перевыполняй минимум. За каждые десять трудодней сверх нормы дадут снять по сотке урожая с чужого огорода. Скажем, с моего. Здорово ссыпать в свои закрома чужой урожай, а?

— У тебя картошка мучнистая, — ответил Пауга, глядя на Лапинаса выцветшими глазами, и, как всегда, нельзя было понять, насмехается он или говорит серьезно.

Лапинас отвернулся и ушел, не сказав ни слова. Только уже не подтянутый по-военному, а шатаясь будто пьяный.

«Вранье насчет коровы простить не может, выродок. Бешеные псы, завистники».

У его двора, верхом на мотоцикле, застыл Рамонас. В палисаднике, через тычины изгороди, виднелась склоненная Года. Оба над чем-то смеялись.

«Проклятые бездельники! Только зубы скалить, кривляться, животами тереться, а ты, отец, из кожи вылезай». В груди заклокотало, закипело. Опасаясь, что не выдержит и обругает обоих, он перепрыгнул канаву и, протиснувшись сквозь брешь в изгороди, направился прямо на скотный двор.

У двери хлева стояла запряженная лошадь. Из черной, дышащей аммиаком пасти хлева вылетали куски навоза — там пыхтел Прунце Француз. Римша, закатав ниже колен остатки довоенных еще штанов, бросал навоз в телегу.

— Кончаете? — сипло бросил Лапинас.

— Да вот…

— Кончайте, кончайте. Завтра после обеда будем сажать «американку».

Из хлева, волоча подбитую ногу, прискакал Медведь, а за ним появился Прунце с жестяным кувшином в руке. Придурок был обнажен по пояс, рыжая шерсть на груди у него слиплась от навоза и пота и торчала клоками.

— Не-эт, не-эт, не-эт… — промычал он, опрокидывая вверх дном пустой кувшин. — Фива, госфотин Лафина, фива…

Лапинас с омерзением отвернулся.