У второго парикмахера, Габриса Дауйотаса, тоже разговоры вроде этих; только в избе Лапинаса все в одну дуду дудят.

Праздничает деревня. У многих, конечно, возникает грешная мысль — спрыснуть первый день отдыха и неожиданный аванс. Но женщины, беспроволочный телеграф которых действует безотказно, уже пронюхали про заговор, вот и снуют по деревне, как стрижи перед дождем, ищут каждая своего, а найдя, волокут домой, легонько поругивая, а то как же еще покажешь свою власть? Но и без ругани мужская голова соображает: воскресенье воскресеньем, а святые за тебя огород не обработают, картошку не посадят (да и сам без лошади ничего не сделаешь), потому что в будни последнюю клячу из колхоза не получишь. Кто-то пустил слух, мол, посреди недели председатель отпустит всех на один день с работы, чтоб с огородами управиться, но многие не верят; на доске объявлений-то пока такого распоряжения нет. Да и время, самим богом данное: небо осыпано белыми облачками — будет картошка цельная. Раз так, то, бормоча под нос: «Черт бы подрал эти сотки…», тащатся многие к бригадиру, оттуда со словесным разрешением в конюшню, и спустя добрый час в каждом втором огороде начинается страда.

К вечеру огороды опустели: все, кто не выбрался днем, сбежались в канцелярию за авансом. В плотно накуренной комнате толпилось добрых полдюжины человек, в основном женщин, поскольку многие, боясь, чтоб муженек не улепетнул с деньгами, пришли за авансом самолично.

Пятрас Вингела сидит за столом рядом с кассиршей. Сладко улыбается, но злой, как голодный лев, потому что на сегодня планировал веселую вылазку в Вешвиле, а получился пшик.

— Подпишись, ягодка сладкая. Вот тут, тут, где эти точки, — указывает он, а когда огрубелая рука сразу не находит где, берет ее своими мягкими пахучими пальчиками вместе с ручкой и тычет в нужное место как нашкодившего котенка.

— Погоди, погоди, уважаемый, должна ведь знать, где подписываюсь.

— На бумаге, не на воловьей шкуре. Не бойся, ягодка сладкая, черту душу не продашь. Филомена, плати: семьдесят один трудодень по пять. Триста пятьдесят пять.

— А за мужа?

— За мужа и получаешь. А здесь клади подпись за себя. Три трудодня по пять. Пятнадцать рублей, ягодка сладкая. Плати, Филомена.

— Всего пятнадцать?..

— Так бумаги показывают, ничего не попишешь. Следующий. Тридцать восемь по пять… — Щелк, щелк на счетах. — Плати, Филомена.

Люди один за другим почтительно склоняются перед Вингелой, подписываются, дрожащими руками пересчитывают деньги и, старательно спрятав их за пазухой, выходят на улицу. Робкие, немного виноватые, словно эти деньги — какая-то милостыня. Во дворе больше таких, кто уже забрал аванс. Стоят, собравшись в кучки, толкуют. Всех охватило особенное настроение. Подумать только, обещал и дал! По пять рублей! Почти в два раза больше, чем в прошлом году на трудодень давали. А осенью еще по килограмму зерна добавит. Ясно, добавит — теперь уже никто не сомневается.

— Выходит, можно и в колхозе заработать, — чей-то голос из толпы.

— Пауга тыщу с лишком получил.

— Говорят, теперь каждый месяц будет платить. Как на фабрике.

— Будет! — Голос Бурбы Лодыря. Злой он как шершень. В кармане всего двадцать рублей, потому что, кроме возки камней, в этом году больше ничего не делал. — Ишь ты, швырнул собаке кость. Осенью другую подбросит, вот шавка не залает, но и не подохнет. А когда сотки обкорнает, тут-то все шавки и залают.

— Что? Неужто тебе барабанный бой не оплатили, Бурба? — с серьезнейшим видом допытывается Пауга.

— Ишь ты! Не заплатил, зато обещал после смерти пшеницей отсыпать.

— Нет, голубчик, сам пойдешь косить.

— Каждый пойдет, коли платят.

— Во-во, деньга изо всех лень вышибет.

Бурба вертит клинышком бородки, слушает неприятные разговоры. Нет у него больше подпевал. Недовольных-то хватает, потому что многие получили жидковато, но разинуть рот не смеют. С завистью косятся на тех, кто греет на груди по нескольку сотенных, и в душе себя поносят.

Арвидас заходит в канцелярию и снова выбегает в деревню. Ему как-то не по себе. Сейчас стоит в дверях правления и прислушивается к гомону во дворе. За спиной — Антанас Григас. Щеки дергаются от тщетно сдерживаемой улыбки, глаза горят. Доволен и взволнован до слез, чтоб его туда!

Мимо них протолкнулась высокая костлявая баба. Выбежала во двор, огляделась. Волосы выбились из-под платка, угловатое лицо раскраснелось. Эльвира Каранаускене. Известная во всем колхозе скупердяйка и завистница, но не труженица.

— Где председатель? — взревела она мужским голосом.

— Вон стоит. Мимо пронеслась.

— Чего тебе, Каранаускене? — спросил Арвидас.

— Совет нужен! — Женщина подбежала к двери правления, впилась в Арвидаса ястребиным взглядом. Большая родинка, украшенная рыжими волосинками, ерзала на подбородке, как живая. — Пауга получил тыщу сто, Гайгалас полторы тыщи, Раудоникисы столько же, Помидор тыщу, все получили сотни да тыщи, а мы с мужем неполную сотню. Как теперь нам жить, председатель?

— Сметона! Эй, президент, тебе пару нашли, — рассмеялся кто-то.

— Как теперь жить? — голосила женщина, ослепленная завистью. — Может, знаешь какой-нибудь секрет, председатель, так подскажи!

— Знаю. Подойди поближе, подскажу. — Арвидас наклонился к Каранаускене и негромко, но так, чтобы весь двор слышал, сказал ей на ухо: — Неужто не слышала, мать, о таком господе боге — труде? Это он сотни да тысячи раздает…

Все загоготали, а Каранаускене, будто ошпарившись, отпрянула от Арвидаса и, страшно пристыженная, а еще пуще — оскорбленная, понеслась через двор на улицу.