Расходились с того собрания за полночь. Вот Иван Шмаков, автоматчик знаменного караула, широкоплечий, угрюмоватый сибиряк, задумчиво говорит:

– Добавил комиссар извилин сразу на оба полушария. Воюй, да оглядывайся.

– Насчет «оглядывайся» он не говорил, это отвечает Николай Масалов.
– А что воевать с умом надо, так то верно. Там, куда мы пришли, Германия уже другая, наша, выходит. Вот что, друг, комиссар говорил.

– Это и я уловил, - соглашается Иван Шмаков.
– Только раньше вроде проще было.

– Зато теперь правильнее, - опять говорит Николай Масалов.
– Давай-ка расстилай свою проверенную. А моей укроемся. Завтра, надо думать, с утра пораньше сыграем фрицам последний сабантуй.

Завтра наступило ясное, тревожное.

Через проломы в домах гвардейцы мелкими группами и в одиночку пробрались к каналу Ландвер. Утром весь 220-й гвардейский Запорожский полк сосредоточился на рубеже атаки. Наспех вязали плотики. На броню штурмовых танков старательно и густо навешивали мешки с песком. Немудреная вроде выдумка, а надежная. Такой мешок накрепко глушит взрывную силу фауст-патрона.

– Я, - вспоминает Николай Масалов, - пристроился в доме с колоннами. Избитый нашими и немецкими снарядами дом зиял рваными ранами, но держался крепко. Отсюда хорошо был виден тот берег, тот последний рубеж, который надо было сегодня взять.

Настроение в тот день было приподнятое. Надо сказать, ребята наши не очень-то одобряли эту самую оперативную паузу. И потому, что чувствовали в себе силенку. Да и потому, что хотелось со всем этим скорее кончать. Если бы накануне поставили вопрос на голосование, то солдаты проголосовали бы за наступление и пошли через канал без всякой артиллерийской и прочей подготовки. Но в армии не голосуют. Сидели, ждали.

Я на минуту представил Николая Масалова в разбитом доме, прильнувшего к рваному пролому, внимательного, настороженного. Каска надвинута на самые брови. Черные глаза цепко обшаривают чужой берег. Вот в окне напротив мелькнула тень, солнечным зайчиком скользнуло вниз выдавленное стекло, и сразу же показался четкий кружок пулеметного ствола. Кружок походил из стороны в сторону, - видимо, пулеметчик проверял сектор обстрела - и замер. Эх, сыпануть бы сейчас туда из автомата, сразу на весь диск! А нельзя, сиди, солдат, присматривайся, запоминай. На набережной перед домом бугорок. Колодец канализации? Не похоже. Слишком высоковато. Скорее это башня зарытого в землю танка.

Зорки глаза солдата перед боем. Все замечают. А Николаю Масалову хочется заглянуть еще дальше, за эту цепочку выстроившихся вдоль канала домов. Ведь от канала до Фоссштрассе, где в мрачных подземельях имперской канцелярии прятался Гитлер, оставалось четыреста метров. Еще четыреста метров из тех тысяч и тысяч, которые прошел он, старший сержант Николай Масалов, по дорогам большой и страшной войны. Еще думает Николай Масалов о том, что бой предстоит лютый. Имперскую канцелярию обороняют батальоны особой бригады лейб-штандарт «Адольф Гитлер». С эсэсовцами Николаю Масалову уже доводилось встречаться. И не раз. И тогда, когда они лихо обгоняли свои армейские колонны, чтобы первыми ворваться в горящие оставленные города, и потом, когда они располагались в тылу своих частей, пристреливая пулеметы по последней траншее, чтобы придать стойкости даже трусам, и вот тут, около Берлина, когда наступил им срок за всё расплатиться.

Вояки, положим, эти, в черных мундирах, никудышные. Ну, да сидеть на чердаке или в подвале и палить вдоль улицы - ума много не надо. Сдаваться же, судя по всему, не собираются. Может быть, надеются ещё на что-то, ждут. А скорее всего знают, что сдаваться им тоже резону нет: не убьют, так повесят. Выбор не богат.

Иное дело ему, Николаю Масалову. В последнем бою по-дурному схватить пулю, вроде, и не к чему. Если тем так и так теперь крышка, то у него жизнь вся впереди, можно сказать, только начинается. Ему от людей прятаться не надо. Придет он к ним с поднятой головой: дело свое солдатское делал как положено. Вот и готовился Николай Масалов к бою обстоятельно, расчетливо, как и полагается бывалому воину, ветерану гвардейского полка. Примечал, откуда ударят пулеметы эсэсовцев, прикидывал, где надо ползти, а где - и в рост, но побыстрее. Солдат мысленно прокладывал ту тропку, по которой он сегодня пойдет в атаку, чтобы поставить знамя своего полка в самом гитлеровском логовище.

– Знакомых выглядываешь?

Рядом прилег Володька Божко, разбитной ординарец командира полка.

– Мои знакомые сзади остались, - хмуро отозвался Николай Масалов.
– Те давно тихие. А эти ещё не угомонились. Слыхал, Стефаненку пометили.

Рассказ солдата словно запутанная стежка в лесу, которая крутит вокруг столетних кедров, пятится в обход крутолобых холмов, виляет вдоль берегов речек. Хотел сразу же рассказать о самом главном, о том последнем бое, а оказалось, что надо возвращаться назад, потому что если не вернуться, то главное оказывается совсем не главным, и что-то остается недосказанным, непонятным.

...Ранней весной 1942 года молодые, здоровые ребята в составе стрелкового Сибирского полка, втихомолку оплаканные горькими материнскими слезами, обласканные первыми робкими поцелуями сразу повзрослевших девчонок, напутствуемые добрым словом знакомых и незнакомых людей, с песнями, под дробный переклич старых, из деревни захваченных гармошек, эшелон за эшелоном выехали на Брянский фронт.

Земля только просыпалась от долгого зимнего сна. Над редкими прогалинами курился легкий туман. В берёзовых и ольховых колках копилась нежная чистая зелень.