Через два часа после всплеска активности мы обнаружили причину аварии. Оказывается лейтенант Шварц нашел на складе два упора: длинный и короткий (для другого типа реакторов). Он выбрал короткий, и вот чем это закончилось. Никто из нас даже не подозревал о существовании короткого упора, поэтому трудно было себя винить в «прохлопе». Но ответственность за перезарядку несли мы с Ильей, и прятаться за спины лейтенантов мы не были приучены. Было обидно и стыдно, а о дозах, которые наши организмы поглощали со скоростью счетчика в такси, мы и не думали. Один только физик Соболевский при всплеске нейтронного потока сиганул с ПТБ на берег, как горный архар, забрался в лежавшую на причале ракетную шахту и отсиделся в ней, щелкая зубами на морозе.

И тут наступила кульминация – начался пожар в реакторном отсеке. Огонь вспыхнул внезапно и сразу занялся очень сильно. Из отверстия в прочном корпусе пламя вырывалось с такой силой, словно в отсеке работала огромная паяльная лампа. Пожар начали тушить экипаж ПТБ, подводники, заводские и городские пожарники, а огонь разгорался пуще прежнего. Четырехчасовая борьба с пожаром носила оборонительный характер. Появилась угроза распространения пожара на другие отсеки лодки. Тогда Семен Вовша затопил реакторный отсек забортной водой.

Пожар прекратился, стало рассветать, и перед нами открылась чрезвычайно неприглядная картина пожарища. Впрочем, я в это время себя уже почти не помнил.

Каждый сердечный больной знает, что на морозе самочувствие ухудшается. Но вряд ли кто знает, насколько оно ухудшается, если к морозу добавить выброс нейтронов, пожар на корабле и гнет ответственности за все это. Один из врачей, которых много приехало на пожар, обратил на меня внимание, пощупал пульс и скомандовал: «В госпиталь!» Помню, как меня несли на носилках по корабельным трапам, а они узкие и очень крутые. Надо было слезть с носилок и пройти самому, но силы исчезли.

Очнулся я через сутки в госпитале. Соседями по палате оказались мои знакомые: начальник технического отдела Беломорской военно-морской базы Давид Лернер (инфаркт) и командир атомной лодки Геннадий Первушин (онемел палец на руке). Они были в курсе дела и сообщили не, что в донесении об аварии была такая фраза: «Жертв нет, один человек – ожог, один человек – инфаркт». Инфаркт – это про меня. К счастью, это оказался не инфаркт, а спазм сосудов.

Тяжелые думы одолевали меня в госпитале. Навещающие рассказали, что приехала комиссия для расследования случившегося. Возглавляет ее Валентин Иванович Вашанцев (не помню, был ли он тогда в Минсудпроме или уже в ЦК КПСС), члены комиссии – Борис Петрович Акулов, Михаил Михайлович Будаев и еще кто-то. Вашанцев жаждал крови, ничего не желал слушать. Весь удар принял на себя Илья Яковлевич и вел себя перед комиссией достойно.

В 1981 году в газетах появилось сообщение о разработке американскими учеными нейтронной бомбы. Якобы у этой бомбы действие ударной волны, теплового и светового излучения скромны, зато вся сила уходит на выброс нейтронов. Будто бы эта бомба «хороша» для городов – людей убивает, а заводы и дома остаются целыми. Я попытался себе представить, как действует такая бомба, и невольно пришел к мысли: а ведь я в 1965

году был в пяти метрах от взрыва именно такой бомбы.

И не случайно у Ильюши Бурака через год обнаружили рак гортани, а Лева Беляев заболел лейкемией. Оба они умерли молодыми, а их жены на похоронах говорили мне: «Женя, ты один остался, береги себя».

Беречь себя не умел, а вот рассказать об этом должен, так как больше некому.

Похоронены оба моих дорогих соратника на Серафимовском кладбище в Ленинграде, недалеко друг от друга.

Выписали меня из госпиталя под день Советской Армии, пошел было на пост управления перезарядкой, но меня туда дозиметристы не пустили. Они ПТБ дезактивировали, а заводские причалы все еще были загрязнены. С ПТБ тоже никого не выпускали. Мы с Ильей покричали друг другу на расстоянии, и я узнал, что все-таки эту зону, которая дважды огрызалась нейтронами, выгрузили. Как работали перезарядчики в такой сложной обстановке? А больше ничего не оставалось делать. И кошку можно заставить есть горчицу, если намазать ее под хвост. Такое же положение было и у нас.

Я поехал домой. Перед тем, как открыть дверь своей квартиры, разулся, вошел в носках, переобулся, а старые ботинки отнес на помойку. Это была уже третья пара, которую постигла такая участь.

Когда вошел на работу, все накинулись на меня с расспросами, от которых екало сердце. Разумов был в отъезде. Я попросил его заместителя, Клавдия Павловича Сукачева, позволить мне отпуск, а то я два дня работаю, а три болею, надо привести себя в порядок.

Дали мне путевку в Майори с 1 марта. Ходил там по берегу обледенелого залива, по заснеженному пляжу, а мыслями все время был там, на аврии. На весенние каникулы ко мне приехала жена и поддержала в это трудное время. В Майори я окреп душой и телом.

Из санатория я вернулся с зарядом энергии и взялся за дело. Я поклялся себе восстановить эту лодку, чего бы мне это ни стоило. Задача была не из легких. То, что реакторный отсек пропал, было ясно без слов. Радиация, пожар и забортная вода сделали его невосстановимым. Но и остальные отсеки, как оказалось, тоже сильно пострадали. Между реакторным и турбинным отсеками выгорела сальниковая коробка для кабелей, а через нее был затоплен турбинный отсек. Надо было все отчищать от радиоактивности и соли, занесенных из реакторного отсека. Магистральные кабели, проходящие через реакторный отсек, выгорели, а поскольку они не обладали продольной герметичностью, между жилами и оплеткой вода проникла во все отсеки и залила электрическую арматуру и автоматику. Другими деталями не хочу загромождать рассказ.