В такие часы Тамаз страстно мечтал о друге. Пусть это не будет друг, лишь бы нашелся человек, который мог понять его, с которым можно было бы поделиться самым сокровенным. Он уже перешел в восьмой класс, так и не зная, что такое дружба, ни перед кем не раскрывая души.

Однажды, в третьей четверти, среди урока в класс вошел директор, ведя с собой рослого, красивого парня.

— Познакомьтесь, ребята, это Отар Нижарадзе, отныне он будет вашим одноклассником.

Отар оглядел ребят и почему-то задержал взгляд на Тамазе. Потом прошел на указанное учителем место.

Едва прозвенел звонок, ученики загалдели, повскакали с мест; все носились по классу, всем хотелось привлечь внимание новенького. Один Тамаз продолжал сидеть, уткнувшись в книжку. Отар Нижарадзе подошел к нему.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Тамаз, Тамаз Яшвили.

Тамаз был польщен вниманием Отара. С этого дня они подружились. Их дружба не прервалась, когда Отар поступил на факультет журналистики, а Тамаз — на физико-математический.

Подружившись с Отаром, Тамаз как будто ожил, приобрел охоту и интерес к жизни. И тогда словно впервые заметил, что в их группе учатся и девочки. Он почти никогда не разговаривал с одноклассницами, ему казалось, что девчонки втайне потешаются над ним.

Как-то на перемене к нему подошла Медея Замбахидзе и попросила помочь решить задачу по алгебре. Они уже учились в девятом классе. Тамаз, может быть впервые в жизни, открыто посмотрел на девушку, сердце его обмерло, незнакомое тепло разлилось по телу.

Вечером они сидели в маленькой комнате у Тамаза. Настольная лампа едва освещала погруженную в темноту комнату. Свет ее, отражаясь от зеленого абажура, падал на разложенные тетради. Медея сидела справа. Тамаз изредка касался коленом ее колена, и мысли его путались. Он боялся поднять глаза и взглянуть на девушку. Объясняя задачу, он все время чувствовал на себе ее пристальный взгляд. Несколько раз набирался духу и взглядывал на нее. Отраженный от стола свет бледно озарял лицо Медеи, странно блестели ее зеленоватые глаза. Почти шесть лет учились они вместе, а он и не подозревал, что она такая красивая. В их классе она была самой боевой из девушек, а здесь казалась робкой, скромной и нежной. Тамазу хотелось, чтобы эти счастливые минуты длились вечно. Он готов был рассказать ей, как по ночам его спальня наполняется белыми стаями цифр, поделиться всем, что годами копилось в душе. Может быть, Медея поймет его. Может быть, она и есть тот единственный человек, которому можно открыть душу и сердце? Как ему хотелось, чтобы сейчас они очутились где-нибудь далеко-далеко, где бы вместе с ними были только цифры и тишина, без дурацких нравоучений отца и довольного хохота толстяка братца, которые доносятся из соседней комнаты. Неужели невозможно хотя бы на один час ощутить полную свободу, помечтать всласть, чтобы ничто не нарушало волшебный, сказочный полусон?..

Тамаз решил задачу. Медея начала переписывать. Он отодвинулся, чтобы освободить ей побольше места за столом. Медея спокойно писала. Она чувствовала робкий взгляд юноши и кончиком языка лукаво облизнула губы. Тамазу хотелось опуститься перед девушкой на колени, объясниться в любви, поклясться в вечной преданности. Сердце его разрывалось. Сейчас он уже не видел, как Медея выводит цифры, они словно дрожали и расплывались на листе бумаги.

Медея ни разу не взглянула на него, женским чутьем понимая, что с ним творится, и неожиданно спросила:

— Что здесь написано?

Тамаз очнулся, цифры на тетрадочном листе в клеточку снова встали по местам.

Потом он проводил девушку до ворот, тут же вернулся обратно и долго не мог дождаться, когда все улягутся. Из соседней комнаты доносились голос отца и звуки магнитофона. Но вот Гия улегся. Тамаз поскорее юркнул в постель и притворился спящим. Он боялся, как бы брат не заговорил с ним.

Гия уже сопел — здоровый и беспечный, он засыпал сразу. А Тамазу долго не давало сосредоточиться приглушенное шарканье отцовских шагов за стеной. Наконец в доме стало тихо. Это была первая ночь, когда на сером небе не поднялось ни одной стаи цифр. Тамаз видел перед собой зеленоватые глаза Медеи, изумительно мерцающие в полумраке. Незнакомая, сладостная истома согревала грудь. Он любит Медею. Только ее одну. Тамаз не мог представить, как можно любить другую девушку, когда на свете существует Медея Замбахидзе.

«Но любит ли она меня?», «Может быть, она любит другого?», «Мало ли ребят лучше меня?»

Мучительные сомнения не давали покоя, и он ощутил всегдашнюю беспомощность.

«Я должен сказать ей все, завтра же должен сказать!» — решил он, с нетерпением ожидая рассвета. Первый раз за всю свою жизнь он торопил утро…

Уснул Тамаз на рассвете. Его разбудил дождь. Он отрадно и весело барабанил по железной кровле. Из форточки тянуло сладковатым ароматом весны, слышался плеск ручейков, бегущих по каменной мостовой.

Но ни в этот, ни на следующий, ни на десятый день он не открыл Медее своих чувств. А та, словно понимая, что происходит с ним, нарочно сторонилась Тамаза. Тамаз затосковал, замкнулся еще больше. Но однажды Медея сама подошла к нему и попросила проводить до дому. Он был на седьмом небе от счастья. После уроков Медея отстала от подруг и повела Тамаза другой дорогой. Он шел рядом с ней и молчал. Он не мог открыть рта, не соображал с чего начать, надеялся, что Медея спросит о чем-нибудь, он ответит, и все наладится. Однако и Медея не произносила ни звука. Скоро показалась ее улица, до дома оставалось не более двадцати шагов. Собственная беспомощность и скорое расставание еще больше угнетали Тамаза, он волновался, но слова не шли.

— Вот и мой дом, счастливо! — улыбнулась Медея и лукаво облизнула губы кончиком языка.

Она ушла.

Еще одна бессонная ночь, еще одна несбывшаяся надежда. Почему он так беспомощен и слаб?

«Нет, завтра обязательно скажу ей!» — твердо решил он и действительно на следующий день незаметно подкинул ей сложенный пополам листок. «Останься после уроков, надо поговорить», — было написано там.

Медея прочла записку, сложила вчетверо и спрятала в портфель.

После уроков Тамаз остался на месте, делая вид, будто переписывает что-то. Все разошлись.