«Неужели и Медея ушла?» — мучился Тамаз, сидя в пустом классе.

Но она вернулась. Осторожно приоткрылась дверь, в класс проскользнула Медея с портфелем в руке и на цыпочках подошла к нему.

Тамаз почувствовал, как у него остановилось сердце.

— Я слушаю! — донесся голос Медеи. Он несколько пришел в себя, но не настолько, чтобы заговорить.

— Я слушаю! — спокойно повторила Медея и села рядом.

Сейчас они были одни, совсем одни. Медея уже поняла, что Тамаз будет объясняться ей в любви. Сейчас он скажет ей все, откроет сердце, поклянется в вечной любви и верности, упадет на колени, будет целовать ей руки.

— Это все, что ты хотел сказать мне? — снова услышал он милый голос.

Тамаз не помнил, как и с чего он начал. И сейчас, хоть убей, никак не может вспомнить, какие слова он сказал первыми. В памяти осталась одна-единственная фраза, которую он настойчиво повторял:

— Я люблю тебя, Медея, я люблю тебя, люблю больше всех, ты самая красивая на свете!

Потом Тамаз старался вспомнить, что же он говорил еще, но, кроме этой фразы, в памяти не осталось ничего. Наконец он кончил говорить, взглянул на девушку и вздрогнул. В ее глазах он увидел лишь насмешку.

— Я люблю тебя, Медея, люблю больше всех на свете!

— Мне остается только поблагодарить тебя. Счастливо! — Она лукаво облизнула губы и убежала.

Униженный и ошеломленный, Тамаз тупо смотрел на дверь, стук которой сразил его. Долго просидел он, уронив руки, вялый и убитый.

Ему казалось, что прошел целый век. Потом он вытащил портфель и поплелся из класса. Очутившись на улице, он собирался перейти дорогу, как заметил на углу собравшихся в кружок одноклассниц. С ними была и Медея. Увидев его, девчонки прыснули и скрылись за углом.

Тамаз понял, что Медея рассказала им все. Но сейчас это не имело никакого значения. Он пришел домой, умылся и лег. Вечером у него поднялась температура. Из одноклассников только Отар Нижарадзе навещал его. Тамаз лежал, глядя в потолок или закрыв глаза, и молчал. Отар чувствовал, что ему не хочется никого видеть, и скоро уходил.

Тамаз только через неделю встал с постели. Когда он вошел в класс, кто-то крикнул: «Жених пожаловал!» Все засмеялись и посмотрели на Медею. А она сидела как ни в чем не бывало и лукаво облизывала губы кончиком языка. Взбешенный Отар Нижарадзе подскочил к шутнику и дал ему такую затрещину, что отшиб руку.

Смех сразу оборвался.

Тамаз молча повернул обратно. Отар Нижарадзе схватил портфель и кинулся за ним.

— А ты почему ушел? Думаешь, тебе не влетит за это?

— Наплевать! — беспечно бросил Отар. Ему хотелось поддержать друга.

Они долго бродили по улицам. Потом спустились к набережной Куры. Тамаз положил портфель на серый каменный парапет и взглянул другу в глаза:

— Я не люблю, когда за меня заступаются.

— Учтем на будущее, — улыбнулся Отар.

В школу Тамаз уже не вернулся, он забрал документы и перешел в другую. Ему было противно даже ходить по той улице, где находилась его бывшая школа. Никто из одноклассников, кроме Отара, не навестил его, все о нем забыли. С нелегкой душой посещал он новый класс.

Однажды Тамаз опоздал на урок. Робко приоткрыл дверь — учитель что-то писал на доске. На скрип двери он обернулся, махнул рукой сконфуженному ученику, проходи, мол, не мешай.

Тамаз быстро направился к своей парте и чуть не вскрикнул от удивления. За его партой сидел Отар Нижарадзе.

Отар подмигнул ему. Тамаз сунул портфель в парту, протянул другу руку и долго не выпускал из своих слабых пальцев сильную ладонь Отара. Так он выражал свою молчаливую благодарность за дружбу и преданность, которые вернули ему уверенность в себе.

Единственный человек, который понимал Тамаза и верил в него, был Отар. Тамаз чувствовал, что Отар Нижарадзе по-настоящему ценит его талант и бесхитростность, нисколько не смеется над ним, над его замкнутостью. Именно это вернуло Тамазу уверенность. Именно Отар помог ему безбоязненно смотреть в будущее.

А дома Тамазу приходилось все труднее, он не мог ужиться с родными, не находил с ними общего языка. Особенно отчетливо почувствовал он это, окончив университет. Он не хотел мириться с царившей в семье рутиной. Его раздражали делячество отца, его трусость, вечный страх. Тамаз предпочитал, чтобы его отец был или беззастенчивым дельцом, или уж трусом, прятавшимся в своей скорлупе. А в отце жил и тот и другой, и это вызывало невольное отвращение к нему. Временами отец напоминал мышь, которая вылезает за поживой ночами, убедившись в полной безопасности, а потом отсиживается в своей норе.

Много раз он порывался высказать отцу и чванливому братцу все, что он о них думал, но каждый раз сдерживался, понимая, что ничего, кроме скандала и неприятностей, не выйдет. Наконец он решился и ушел из дому. Тогда-то Григол купил ему этот старый дом со всей обстановкой, и Тамаз ощутил себя на вершине счастья. Он мог сутками напролет заниматься математикой и мечтать…

«Вот и вся моя биография. Неужели это все, что я пережил за двадцать восемь лет, все, что я сделал?» — думал Тамаз, не находя ответа на свой вопрос.