— Так и знала, что этим кончится, — чуть не плакала мать. А отец долго сидел и молча разглаживал усы. Как всегда, когда злится. Тяжелое это было молчание. И Джума не выдержал.

— Отец, давай я еще год поработаю на стройке, подумаю, осмотрюсь. Если хочешь, чтобы я учился, позволь мне самому выбрать профессию. Только не уговаривай меня — на бубне играть не буду, — решительно выпалил он.

— Эх, сынок, сынок… — смягчился отец. — Слышал такую пословицу: «Пока есть конь, изведай все пути, пока живой отец, выбери себе друзей». Я хотел, пока жив, дать тебе высшее образование.

— Отец, тебе надо, чтобы у меня в кармане был диплом или чтобы я чему-нибудь научился?

Вместо ответа отец только вздохнул: ясно, у него на этот счет свои понятия. Никакие доводы Джумы не помогали. Тогда робко вступила мать:

— Отец, ты бы прислушался к словам сына. Когда верблюд старится, на его место становится верблюжонок…

Но отец все гнул свое:

— Ему через год в армию. Отслужит — семьей обзаведется, какая тогда учеба.

— Бог даст здоровья и долгих лет жизни, только не ссорьтесь, — забеспокоилась мать. — Бог даст, он и без учебы проживет. Пусть делает по-своему, сам профессию выберет, сам невесту найдет…

Отец весь подобрался:

— Да где ему профессию найти, только слоняться будет! И жениться сам не сумеет, так и останется холостяком на всю жизнь, а его позор ляжет на нас с тобой. Вот что из всего этого выйдет!

Джума в сердцах оставил пиалу с чаем.

— Отец, если так пойдет, мы только и будем с тобой ссориться. Но нельзя мне с тобой ругаться. Лучше я попробую пожить сам.

У него хватило духу не поддаться на уговоры матери, он не взял даже денег на дорогу, которые она совала ему тайком от отца.

О своей вспыльчивости он пожалел уже на станции — не хватило денег на билет. Мать-то при чем, мог бы и взять у нее на дорогу…

Впрочем, выход нашелся: ночью разгружал вагон с цементом. Из двадцати заработанных рублей половина ушла на билет, два рубля — на хлеб с колбасой, и вот он в поезде. Не все ли равно, куда ехать — лишь бы на стройку. Еще когда сдавал вступительные экзамены, он несколько раз натыкался на одно и то же объявление: всех абитуриентов, не сдавших экзамены, звали на строительство караджарского моста. И хотя Джума не провалился, но каждый раз, проходя мимо объявления, поглядывал на него.

И вот теперь, пусть с опозданием, он приехал на эту стройку. Снова и снова вспоминая разговор с родителями, Джума мысленно спрашивал отца: до каких пор человек должен ходить за ручку с папочкой? Птицы — и те держат своих птенцов под крылышком, пока они не научатся летать. А там — бог вам спутник — и отпускают их. Почему же совершеннолетний человек не имеет права решать сам, что делать и как жить?

Он знал, что отец желал ему только добра, но обидно, что добро они понимают по-разному. Нет, ему не в чем винить себя. И когда отец остынет, они обязательно помирятся…

Теперь можно бы и спать, но Джума задумался о Халиме-апа. «Чего ради я думаю о едва знакомом человеке? У нее своя судьба, а у меня своя», — пытался он успокоить себя, но ничего не выходило. Хотелось помочь этой женщине; мало того, что муж в тюрьме, так еще и с работы гонят. Она здесь обжилась, привезла дочь, которую растила без мужа, была ей отцом и матерью. Куда она поедет? Не из-за романтики же она подалась в эти края. И не увековечивать свое имя приехала. Хотела побольше заработать, поменьше истратить, накопить денег, чтобы пожить по-человечески, когда муж вернется. Ведь могла бы и в городе устроиться крановщицей. Как это говорят — «Два переезда, как один пожар»? Почему же она должна возвращаться в город? Им там и жить вроде бы негде…

А вдруг она сама во всем виновата? Может, она нелюдимая, эгоистка? Или, как говорит сиплый Берды, легкомысленная? Может, сама испортила себе жизнь?

И тут он вспомнил, как она стучала кулаком по кабине Шаммы, как переругивалась с шофером. Вспомнил весь их разговор. Тогда он не обратил внимания на ее слова — мол, едет из города, отправляла мужу шапку… Теперь, вспомнив все это, он почувствовал уважение к Халиме-апа. Ну и пусть легкомысленная, пусть болтушка, зато как верна мужу в несчастье. И главное, как добросердечна. Это разом перечеркивало все ее недостатки. Разве не могла она, не ругаясь с шофером, проехать в пустыне мимо Джумы? Запросто могла, как могла и не заботиться о нем поздно ночью в Караджаре. Но почему, почему он всю ночь думает об этой женщине?

Чем больше Джума думал о Халиме, тем больше забывал о своих горестях.

«Украшение года — весна, украшение дня — восход» — Джума слышал это много раз и много раз встречал рассвет в ауле. Но аул есть аул. Там за временем следят не по часам, а по солнцу, по восходу и заходу. Хочешь — не хочешь, а вставай спозаранку: накормить скотину, отправить корову в стадо, сходить за водой, за дровами, в общем, дел хватало, и все они были привычными. А собрался в путь — тоже езжай с утра. И работать начинали едва светало. В городе все по-другому. Здесь главное божество — часы, а не солнце. Когда не спишь, то и дело смотришь на часы, а когда спишь, только и ждешь, чтоб прозвенел будильник. По часам спать ложишься и по часам встаешь…