Командир переживал. Почернел, осунулся. Никак не мог простить своей ошибки.

— Прав ты был, Тулкун-ака, — повторял он то и дело. — А я проворонил. — И вздыхал.

Но Алексеев был прежде всего человеком действия.

Он делал все, чтоб вырваться из кольца неудач, преследовавших в последнее время его отряд.

— Не видел ли тебя Кара Сакал? — спросил он снова у Шарафатхон.

Она отрицательно покачала головой:

— Нет, командир. Да и была я тогда все время под паранджой. И никто ведь не знает, кроме вас, что я — жена Каримбая. — Красивое лицо ее помрачнело.

— Забудь об этом, — велел Алексеев. — Каримбая уже нет в живых, а для тебя началась новая жизнь. Совсем другая — советская, свободная. — Он мечтательно прищурил серые глаза. — Вот кончим воевать, поедешь учиться. В Москву.

Шарафат удивленно вскинула брови и зарделась, а потом брызнула по-детски хохотом:

— Меня — в Москву? Что вы? Я и в Андижане-то боюсь по улицам ходить.

— Поедешь, — серьезно сказал Алексеев. — Обязательно. Так сказал Ленин. Так и будет.

— Ленин, — повторила задумчиво Шарафат.

Многого она еще не понимала, но в человека, которого зовут Ленин, поверила горячо и страстно, как только услышала это имя. Она знала, что Ленин — вождь большевиков, а они несут ее народу свободу и счастье. Женщинам-узбечкам эта новая жизнь нужна, пожалуй, больше, чем другим.

«Как жила я? — вспоминала Шарафат. — Как жили все мои подруги, соседки? Что мы знали? Ичкари [4] все равно, что тюрьма. Ни единого светлого дня. Даже лучи нашего жаркого солнца до женщин не доходили. Мрак в доме, мрак в поле, когда до бессознания работаешь тяжелым кетменем. Смотришь на Ольгу Васильевну — у нее совсем другая жизнь, светлая, красивая. А как к ней относится Петр Тимофеевич: к каждому слову прислушивается, бережет ее...»

Шарафат вздохнула.

— Что ты, девочка? — участливо спросила Ольга Васильевна. Она хорошо поняла состояние молодой узбечки. — Все будет как надо. И ты, и все заживут по-другому. Станешь учительницей, как я, будешь читать детям вот эти стихи. — И она продекламировала по-русски мягким певучим голосом:

Шарафат слушала, затаив дыхание. Она не понимала слов, но музыка стиха ее очаровала. Она готова была слушать и слушать без конца. Но вдруг ей стало страшно. Что если завтра налетят басмачи, и все это хорошее кончится? И для нее, и для всех. Нет, только не это! Надо бороться за новую жизнь. Как командир, как погибший комиссар Исмаилов, как Юнус... При воспоминании о молодом бойце Шарафат зарделась. Уж больно ласково посмотрел он на нее в то утро, когда привез свои печальные вести. Как он выследил черного шакала — предателя! Не побоялся. «А я?» — подумала вдруг Шарафат. Она не находила покоя до тех пор, пока в голове не созрел план. С ним она и пришла к Алексееву.

Командир сперва и слушать не хотел:

— К басмачам? Еще что вздумала?

Но Шарафат была настойчива. Да и возможностей других не было. Послать в разведку Юнуса, значит, обречь парня на верную смерть. Теперь с басмачами Кара Сакал. Уж он-то постарается свести счеты со своим разоблачителем, от руки которого пал Каримбай.

— Ладно, — сдался, наконец, Алексеев. Он смотрел сейчас на Шарафатхон так, словно отправлял на смертельно рискованное дело родную дочь. Но она ответила твердым, спокойным взглядом больших, будто сливы, глаз.

— Все будет в порядке, товарищ командир, — заверила она и по-военному приложила руку к козырьку.

В Ходжиабаде готовился той [5] . Уже на рассвете, едва замолкли призывы азана к омовению, тяжелые медные карнаи возвестили о пиршестве. Из мечети густо повалил народ. Впереди важно выступал мулла. Глаза его зорко поглядывали из-под насупленных бровей. Следом двигалась местная знать, а за нею — похожие друг на друга, одинаково бедно одетые, молчаливые дехкане.

У распахнутых высоких ворот богатого дома стоял жених в широкополом парчовом халате, чернобородый, надменный. И улыбающийся, как положено по обычаю. Это был Бахрам — правая рука Кадыра-курбаши.

С веселым гоготом во двор одна за другой въезжали группы всадников — друзья и родственники жениха, прибывшие из самых дальних селений. Бахрам окидывал их внимательным взглядом цепких глаз, все так же тонко улыбаясь. Но неожиданно лицо его посуровело. Он присматривался к пятерым юношам, въехавшим вместе со всеми во двор. Судя по одеждам и бархатным шапкам, отороченным куньим мехом, они были не здешними. Впереди на прекрасном стройном коне ехал совсем еще мальчик, с огромными глазами и румянцем во всю щеку. Заметив тень недоумения на лице жениха, мальчик легко соскочил с лошади и, небрежно бросив в чьи-то руки поводья, подошел с вежливым, но полным достоинства, поклоном к Бахраму.