— Ты же все равно, Петро, сидишь сиднем за учебниками,— нахально улыбались однокурсники, унося в очередной раз его заветные штаны.— А нам, сам знаешь, идти на свидание в них самый раз.

Машеров беспомощно моргал глазами и незлобиво повторял:

— Жулье несчастное, а не будущие советские педагоги.

И оставался будущий лидер коммунистов Белоруссии в одних льняных подштанниках, утешая себя очередной новой мыслью из книг.

У некоторых ребят, разумеется, имелось и по двое-трое штанов, но они не подходили для Пети, ибо они не закрывали даже лодыжки. Его же длинные брючищи можно было всегда подвернуть под любой рост.

Однако Машеров не обижался на своих озорных друзей, а принимал все это со свойственным ему оптимизмоу. Собственно, все студенты не роптали на бытовые трудности, преодолевали их с задором и напористостью. Многие ребята подрабатывали на погрузке и выгрузке вагонов, вязании плотов на Западной Двине, упаковке товаров на Витебских фабриках и торговых базах, разносили почту и газеты, ремонтировали дороги и копали глину для кирпичных заводов — всего не перечесть. Петр, ограничив себя самым минимальным, полностью отдавался учебе. Если и выпадали свободные дни, то он их использовал для наработки в колхозе трудодней за мать. Тогда каждому взрослому человеку давался определенный минимум дней, которые он обязан был отработать в своем колхозе, а точнее, заработать энное количество палочек-трудодней. За невыполнение следовали строгие административные наказания в виде лишения права на выпас скота или отторжения части огорода, поднятия планки многочисленных налогов или наложения штрафа. Были и еще десятки способов унизить, запугать и заставить крестьянина-колхозника работать почти бесплатно. Председатель, например, мог не дать лошади и повозки для доставки дров из лесу или съездить в районный центр. Вообще председатели становились маленькими удельными князьками, которые творили над людьми произвол. Крестьяне практически стали крепостными работниками-исполнителями. Они даже не имели тех прав, которые имели когда-то их прадеды и деды. Хуже того, колхозники притеснялись не только своим председателем-феодалом в коммунистическом одеянии, но еще и местными властями.

Дарья Петровна, отягощенная прежним недугом, не могла натянуть нужного количества этих крепостных палочек-трудодней. Вот и приходилось студенту помогать матери. Он не чурался никаких заданий бригадира, выполняя поочередно самые прозаичные и тяжелые работы: косил и пахал, грузил лес и метал стога, пас колхозный скот и сторожил, отвозил зерно на заготпункт и строил фермы. Но больше всего ему нравилась техника. И хотя в колхозе ее было не очень много, Петр старался оказаться около трактора или молотилки. Его принимали там охотно, ибо студент кое-что кумекал в моторах, особенно по части электрооборудования. А когда колхоз приобрел движок, то младший Машеров стал дежурным машинистом. Это принесло ему сильное внутреннее удовлетворение. Еще бы! Никто тобой не погоняет. Только ты и дышащая выхлопами машина, которая крутила небольшой генератор, освещающий село. Вскоре радужные иллюзии изменялись печалью. Наступала осень, и Петру следовало возвращаться в институт. Но председатель резким, не допускавшим возражения тоном, изрек:

— Колхоз нужнее твоего института и никуда не поедешь.

Все, просьбы Мирона Васильевича, Дарьи Петровны и самого Петра не привели ни к чему. Колхозный голова был неприступен. Пришлось хитрить. Дарья Петровна, съездив специально в Богушевск, купила отменной казенной водки две бутылки и, приложив к ним увесистые куски сала и колбасу, отнесла все это председателю домой. О чем она с ним говорила, осталось тайной, но на занятия Петр уехал.

На душе у него было гадко и тяжело. Какой-то черный дым окутывал все вокруг. Односельчане становились угрюмыми и молчаливыми. Их словно подменили. Вместо задорных песен и плясок повсеместно воцарилась скука и неопределенность томительного ожидания. Студенты резко изменились. Улетучилась прежняя бесшабашная неоглядность, когда можно было подшутить над кем-то, рассказать забавный анекдот или спеть ершистые частушки. Нескольких третьекурсников за подобное вольнодумство изгнали из института, а еще двоих арестовали, пришив им контрреволюционные взгляды. Наступили мрачные времена.

II

На третьем году учебы Петра Машерова и всю семью постигло несчастье — арестовали главу семьи, Мирона Васильевича. Случилось это в 1937 году. Сам хозяин двора, предчувствуя недоброе, старался не перечить начальству, аккуратно выходить на работу и платить все налоги. Кроме всего прочего, он сшил бесплатно не одну шубу и пальто председателю сельсовета, колхозному начальству. Но при всей своей добропорядочности, Мирон Васильевич не терпел жульничества, лентяйства, болтунов и выпивох. Он, не скрывая, называл поименно таких людей из своего села и соседних. А эти-то отпетые лежебоки и пьяницы входили в актив, который определял политический климат в округе. Уже в тридцать шестом Мирону Васильевичу дали понять, чтобы он помалкивал: «Вытурим туда, где Мирон телят не пас, смотри, правдолюбец»,— нагло заявил ему местный лодырь-активист. Машеров не придал этим словам особого значения. Мало, мол, пьянчужка может сболтнуть. Но реальность подсказывала иное. В соседней деревне ночью увезли самых экономически крепких мужиков, а в Ширках Машеров жил не хуже других, а скорее, лучше. Что греха таить, некоторых недобрых соседей сжигала черная зависть. В районе, как и по всей республике, развернулась широкая, оглушающая кампания по борьбе с кулачеством и контрреволюцией. Везде арестовывали, проводили шумные политические судебные процессы. Страшно было включать радио, читать газеты, слышать разговоры и вообще жить.

Мужики по ночам начали прятаться. Не ночевал дома долго и Мирон. Но разве в маленьком селе могут быть какие-либо секреты? Соседи знали, где кто ночует. Естественно, энкэвэдэшникам не представляло большого труда найти в удобное время любую жертву. Так они поступали со многими. Не был исключением и Мирон Машеров. Увезли его темной ночью, под плач Матрены и Нади, рыдания Дарьи Петровны. Кроме двух липовых грязных доносов, других документов, понятно, не имелось. Поэтому долго не раздумывая, лучшему крестьянину села Широк влепили три года и сослали на лесоповал в Горьковскую область, где он от голода и тяжелого рабского труда и умер в 1938 году. Для всей семьи Машеровых арест Мирона Васильевича явился страшной и тяжелой трагедией. Во-первых, никто не знал причин, за которые арестовали отца и мужа. Во-вторых, дом оставался без хозяина. В-третьих, еще вчера передовая по всем параметрам социально-политического измерения советская семья вдруг стала врагом существующего государственного строя, если это оценивать по факту изоляции, или, как точно подметил Петр Миронович в своей автобиографии, «изъятии» М. В. Машерова. И, наконец, в-четвертых, Дарья Петровна и уже взрослые дети не чувствовали себя более в безопасности. Но, как говорится, Бог миловал. Люди, арестовавшие Мирона Васильевича, не пошли дальше и не распространили политические «мотивы» на Павла, Петра, Матрену. Видимо, сыграла свою роль и сама кампания бездумных респрессий, проводившихся спонтанно, без видимых объективных причин. Скажем, плохо шла коллективизация в Сенненском районе, а Минск требовал ее ускорения. Тогда, не долго раздумывая, районное начальство тут же составляло список самых строптивых противников колхозов. Им тут же приклеивались ярлыки подкулачников, антисоветчиков, поповских холуев и еще Бог знает что. Как правило, сюда попадали честные и трудолюбивые крестьяне, которые не скрывали своей неприязни к вчерашним лентяям и лоботрясам, ставшим в одночасье активистами и властью. Вот что говорит об аресте своего отца Надежда Мироновна Машерова:

— Его посадили за то, что он был честным и говорил всегда только правду. Он часто критиковал деревенских выпивох и лодырей, которые с организацией колхоза пристроились в контору счетчиками, счетоводами, нарядчиками и прочей шелухой — нахлебниками. Отец все время повторял: «Вы здоровые бугаи, а валяете дурака. Берите плуг и пашите, не ищите легкого хлеба, не превращайте себя в никчемность». Активисты, выслушав разумные советы, лишь улыбались. Они считали, что при Советской власти можно ничего не делать, а лишь хвалить ее. Отец же, наоборот, делал и трудом крепил свое государство. Естественно, что он не вписывался в созданные структуры и психологию общества нахлебников. За что н пострадал.

К словам Надежды Мироновны нечего и прибавить. Здесь все правда, как правда и то, что политические репрессии, насилие, запугивание стали в тридцать седьмом году повседневной действительностью. Только из Новосельского сельсовета Богушевского района было подвергнуто репрессиям каждое четвертое хозяйство. Сотни невинных людей ссылались в Сибирь и на Север. Оставшиеся, в ужасе, ждали своей очереди. Надолго замолчала и семья Машеровых, боясь проронить где-либо лишнее слово, упомянуть об отце. Не сговариваясь, все делали вид, что ничего не произошло. Мол, уехал ненадолго хозяин и скоро вернется. Понятно, тяжело было и Дарье Петровне и детям. К счастью, в институте, во всяком случае официально, не стало известно об аресте Мирона Васильевича. Следует сказать, что органы внутрених дел, подвергая репрессиям кого-либо в одном месте, не всегда следовали подобным образом к родным, особенно, если они проживали в другой республике. Например, умертвив в 1937 году председателя ЦИК БССР А. Г. Червякова, НКВД не стал трогать брата и сестер, живших в Москве и других местах Советского Союза. Аналогичное положение с братьями и сестрами председателя Совнаркома Белоруссии Н. М. Голодеда — его уничтожили, а семью оставили в покое. Создается впечаление, что из-за массового ареста исполнителям важнее всего было выполнить определенное задание по своей административной единице, то бишь изолировать или выслать энное количество семей или отдельных их членов, как это было в случае с Машеровым Мироном Васильевичем. К тому же, не будучи уверенным в виновности арестованных, судьи скоропалительно клепали короткие приговоры-близнецы, не задумываясь о каких-либо юридических тонкостях, скажем, о правах человека, демократии, соблюдении законности. Они спешили, еще больше подгоняли друг друга. Ведь социализм набирал высоты, а следовательно,— по мысли Сталина, — количество его врагов увеличивалось. Разве могло быть место для раздумья о других регионах, областях, республиках. Справиться бы со своей «контрой». В общем, ни Павла, ни Петра, ни кого-либо из семьи Машеровых органы НКВД не трогали. Но разве от студенческой братии можно что скрыть? Такого еще не бывало. К чести однокашников Петра Машерова, никто из них не нафискалил, не настукал в соответствую инстанции. Наоборот, Петр стал еще ближе ощущать внимание своих коллег по факультету. Его меньше стаои посылать на общественные работы, почти не загружали по общежитию, прекратились подначки насчет его усердной учебы. Даже злосчастные брюки оставили в покое. Преподаватели тоже вели себя по отношению к нему, не снижая требовательности, тактично и заботливо. Видимо, поэтому у Петра Мироновича так глубоко остались в памяти и на сердце годы, проведенные в Витебском педагогическом институте.