– Ты ничего не видел. Я пришел к тебе сегодня вечером, мы выпили, поговорили и сейчас будем расходиться. Никакого упыря ты видеть не видел, я обычный человек, твой лучший друг. Кровь ты мне тоже не приносил и я ее не пил. И шрама у меня над бровью не было никогда, ты не зашивал мне эту рану потому что ее не было. Галифе с кальсонами сейчас снимешь и наденешь другие. Эти – в стирку, ты на них какую-то гадость пролил. Ты все понял? Кивни.

Костя медленно кивнул, не в силах оторвать взгляда от глаз этого существа. А тот продолжил:

– Сейчас ты идешь, переодеваешься. Потом к себе за ширму, раздеваешься и ложишься спать. Проснувшись, будешь помнить только то, что я сказал. Иди.

Костя послушно встал, стащил с себя галифе с кальсонами и бросил их в стоящий в углу таз. Потом достал из шкафа старенькие кальсоны, бывшие у него на сменку, и надел. Достал оттуда же еще одни галифе и прошел к кушетке за ширмой.

Веня еще немного посидел, слушая, как тот снимает гимнастерку, и ложиться на кушетку. Еще через две минуты послышалось ровное дыхание спящего человека.

Веня оглядел стол и, прихватив с собой бутылку из-под крови и аккуратно собрав все крошки раскрошившегося сургуча пробки, вышел из кабинета, тихонько прикрыв за собой дверь. Откуда-то он точно знал, что проснувшись, Костя ничего не вспомнит из того странного, что произошло сегодня вечером. Он по-прежнему будет считать его своим другом и обычным человеком. И это правильно.

Веня вышел на крыльцо и огляделся. Мир ночи расстилался перед ним – прекрасный и манящий. Это был его мир, в нем он знал пока еще не все, но то что этот мир раскрыт перед ним, чувствовал всем своим существом.

А еще он знал, что и день ему не страшен, разве что солнце доставит некоторое неудобство, что легко купируется солнечными очками. Веня улыбнулся и шагнул в ночь. Все было хорошо и впереди целая вечность. Ведь теперь его не убьют, простое оружие не страшно для него. Но есть и то, чего стоит опасаться.

Стоял конец июля 1945 года, третьего месяца после победы. Солнце светило так, словно хотело компенсировать людям все эти годы, проведенные ими на грани жизни и смерти, хоть немного согреть холодные сердца. Гвардии майор Вениамин Данилов спустился по ступенькам штаб-квартиры советской оккупационной администрации в Вене – дворца Эпштайн, что рядом со зданием Парламента 10 , огляделся и привычным движением надел солнечные очки «авиаторы». Давно уже никто не удивлялся советскому офицеру в американских солнечных очках, а если бы какой патруль захотел придраться, то в кармане у майора лежала справка из госпиталя, в которой черным по белому было написано, что в связи с поражением глаз подателю сего предписано врачом носить солнечные очки в обязательном порядке.

Война оставила свои разрушительные следы на теле одного из красивейших городов мира. Город брали штурмом, а это всегда большие разрушения. Вениамин испытывал противоречивые чувства: с одной стороны было и удовлетворение и даже злорадство – венцы испытали на собственной шкуре то, что до этого испытали жители множества советских городов, и они это заслужили. Но, с другой стороны, ему было жалко всей этой красоты, проступавшей сквозь обломки. К сожалению, в современной войне иначе не бывает, спокойно подумал он, отгоняя непрошенное сожаление, и направился в сторону дома, где ему была выделена квартира. Собственно, даже не квартира, а целый первый этаж небольшого двухэтажного дома, который он делил еще с одним сотрудником оккупационной администрации, сам будучи помощником по особым поручениям коменданта советского сектора.

За прошедший год, заполненный боями и победами, боями и поражениями, потерями боевых друзей, горечью и порохом, Вениамин очень многое узнал о себе, точнее, о своем новом естестве. В шедшем по побежденному городу молодом майоре с орденами и медалями на груди, вряд ли кто признал бы измученного, тощего и вечно голодного старшего лейтенанта образца августа сорок четвертого. Он будто стал выше ростом, плечи расправились, а под плотной тканью гимнастерки можно было заметить перекатывающиеся мышцы. А если бы кто взглянул нечаянно, когда он без очков и не надевает маску добродушия или тупого служаки, в его волевое лицо с глазами, отливающими сталью, то, скорее всего, постарался бы опустить взгляд и поскорее пройти мимо. Данилов напоминал собой всегда готового к бою волкодава, обладающего изяществом и грацией леопарда. Каждый, кто хоть раз попытался померяться с ним взглядом, понимал сразу: этот парень опасен, с ним лучше не связываться, ничем хорошим для решившего противостоять ему это закончиться не может.

Не только в их полку о нем ходили легенды, как он в одиночку голыми руками давил фрицев десятками, что, конечно, было хоть и правдой, но очень сильно преувеличенной. О том, что его не берут ни пули, ни осколки и что он выживет даже если снаряд упадет прямо ему на голову, при этом не получив даже царапины. И только сам Веня знал, что пули и осколки причиняют ему боль, прошивая его тело, но бешеная, иначе и не скажешь, регенерация штопает его быстрее любого доктора – быстрее, чем ранение успевает убить его. А байка про снаряд стала гулять по частям, когда после артобстрела и отбития очередной атаки, откопали заваленный близким взрывом окоп и нашли пять трупов, с оторванными частями тела. А среди всего этого ужаса – живого и совершенного невредимого Вениамина с измазанным в крови лицом. На нем и правда не было ни единой царапины, только вся одежда разорвана в клочья. И лишь он один знал, что тем взрывом ему оторвало руку и обе ноги, не считая менее тяжелых травм. Но к тому времени когда его откопали, у него выросла новая рука и ноги, срослись все другие ранения, не оставив после себя даже следов. Это было больно, но Вениамин очень быстро научился блокировать боль. Не то чтобы он совсем не чувствовал ее, но боль была как бы отдельно от него и имела к нему словно бы косвенное отношение. А еще тогда Веня первый и единственный раз попробовал настоящую живую горячую кровь. Разница с замороженной донорской была такова, что когда он вспоминал об этом, то даже не находил, с чем можно сравнить. Сквозь почти метровый слой земли, наваленной взрывом, он вдруг увидел как сквозь прозрачное стекло все, что происходит на поверхности. Как ребята отбивают атаку, как стреляют, как падают убитые, услышал взрывы и стоны раненых. А когда поднял глаза выше, то увидел звезды на темном небе, хотя стояло ясное утро. И гладя на них он подумал, что мог бы сейчас взлететь туда, высоко, к этим сияющим звездам, где нет звука, нет воздуха, а только холод и полнейшая, оглушающая тишина. Если бы большая часть энергии крови не ушла на регенерацию тела, то Веня просто не представлял, что бы он мог сотворить, имея такую силу.

Когда его откопали, друг Костя, их военврач, с изумлением осматривал его, тщательно ощупывал, не веря своим глазам. А Веня только смеялся, убеждая его, что он хорошо себя чувствует и что Костя его щекочет, а еще ему очень жрать хочется. Жрать и правда хотелось, регенерация требует много энергии. И если бы не кровь умирающих рядом солдат, которую он пил, именно пил, не используя клыки, боясь причинить умирающим боль, лишь приложив губы к хлещущим из ран струям, то регенерация бы шла несравнимо медленнее. Нет, тогда он не испытывал ни малейших сомнений, ибо знал, что они все равно умирают, чувствовал это каким-то образом, да и насмотрелся на фронте, и никто им уже не сможет помочь, а вот ему они помочь могут, пока еще жизнь теплилась в них и кровь не свернулась. Благодаря им он будет жить дальше и отомстит за каждого, это он знал твердо. Ему необходимо было закончить регенерацию до конца боя, пока все заняты отражением атаки. Потому что, если бы его откопали раньше, то что бы они подумали, глядя на то, что с ним происходит, на отрастающие на их глазах ноги и затягивающиеся раны? Тогда, пробираясь под землей, подобно кроту, и практически не нуждаясь в кислороде – того, что оставался в заваленном окопе ему хватало с излишком, он просил прощения у каждого из тех, чью кровь брал, а потом бережно закрывал им глаза. Если бы он понял, что раненый боец имеет хотя бы небольшую вероятность выжить, Веня его бы никогда не тронул, крови для восстановления сил вокруг хватало с избытком. Вот только все они были обречены.