Гурбан Маранди, который стоял вблизи, поздоровавшись с Фридуном, произнес по-азербайджански двустишие:

К чему желать, чтоб виночерпий подал тебе вина,

Коль солнце поднесло, сияя, чашу свою сполна?

Низенький и плотный студент поспешил к Маранди.

– Здесь Иран, сударь, и язык у нас персидский, а не азербайджанский!

– Знаю, - слегка смутившись, ответил Гурбан Маранди.
– Но это двустишие принадлежит Саибу Тебризи и напечатано в книге "Поэты Азербайджана"!

– Учить меня не надо. Я считаю это изменой и преступлением.

Гурбан Маранди при этих словах вспыхнул:

– Измена родине к лицу негодяям! Вы лучше подумайте о себе!

И, все больше горячась, Гурбан Маранди наговорил своему противнику немало оскорбительных слов, не замечая, что к ним подошел декан литературного факультета.

Декан строго подтвердил, что говорить по-азербайджански или читать стихи на этом языке равносильно измене родины.

– Господин декан, это стихотворение Саиба! Прекрасное поэтическое стихотворение!
– ответил Гурбан декану.

– Если ты любишь поэзию, - возразил тот, - заучи стихи Саади и Хафиза. А стихи на топорном языке лучше и не произносить.

– Я имел честь доложить вам, что это стихи Саиба и написаны на красивом, звучном языке.

– Не будьте наглым!
– вскипел декан.
– Делайте, что вам говорят!

– Разве читать стихи на родном языке - наглость, господин декан?

Эти слова окончательно вывели из себя декана.

– Правильно сказал Мустофи, что вас надо кормить ячменем!
– крикнул он.

Инцидент этот стал известен дирекции. Директор вызвал азербайджанца к себе и, обвинив его в потере патриотического чувства и в попытке вызвать смуту, объявил, что изгоняет его из университета.

Студенты взволнованно обсуждали это событие. Особенно удручены были студенты-азербайджанцы, курды и армяне, которые чувствовали себя во враждебной среде.

Вечером Фридун рассказал об этой истории Ризе Гахрамани:

– Этим господам шовинистам мало того, что они выжали из народа все соки, они еще разжигают национальную рознь. Какое им дело до того, что счастье человечества во взаимном уважении и дружбе наций?!

Слова эти сильно подействовали на Ризу Гахрамани.

– Ведь и я перс, - грубо проговорил он, - но я стыжусь позорного поведения тех, кто творит зло от имени моей нации. Я горд тем, что пользуюсь вашей дружбой и доверием - твоим, Курд Ахмеда, Арама... Мы - братья, и пусть это наше братство будет залогом единения наших народов!
– заключил он убежденно.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Хафиз Билури и Явер Азими в тягостном ожидании сидели в кабинете сертиба Селими. Красные и белые шашки в беспорядке лежали на раскрытой доске. Игра прервалась в самом начале, - тревожные мысли, охватившие игроков, не давали им сосредоточиться. Остыл и чай в маленьких стаканах. Фрукты и сладости лежали в вазах нетронутыми.

Оба знали, что в эту минуту решается судьба их общего друга сертиба Селими.

– Неспокойно что-то у меня на душе... Не сделал бы сертиб непоправимого шага, - сказал Хафиз Билури.

– Мне тоже кажется, что сертиб пошел на слишком большой риск.

– Да, его положение трудное... Сертиб одинок, а противная сторона так сильна.

– Как вы думаете, - решился Явер Азими высказать давно уже мучившую его мысль, - если бы сторонников Селими было больше, чем его противников, принял бы государь его предложения?

– Трудно сказать, - помолчав немного, ответил Хафиз Билури.

– Одно ясно: если предложения Селими будут отвергнуты, значит, нет никакой правды в нашей стране и то, что пишут, и то, что говорят, - все ложь...

Когда раздался стук в калитку, оба друга, вскочив, поспешили навстречу Селими. Тот показался им бледным и осунувшимся.

– Ну как, сертиб?
– не утерпел Явер Азими.

Сертиб молча опустился в кресло. Почувствовав недоброе, друзья больше не задавали вопросов.

Сертиб Селими не находил в себе теперь ни желаний, ли стремлений, ни надежд. Все было смято и уничтожено. Он впал в состояние полного отчаяния. Сознание бесполезно прожитой жизни мучило его, а слово "шпион" все еще звучало в его ушах, как ничем не заслуженное, невыносимое оскорбление.

Он вызвал слугу.

– Сними этот портрет!
– приказал он.

Уставившись на портрет шаха, слуга на минуту опешил, потом поднялся на стул и осторожно снял портрет.

– Что прикажете с ним делать, сударь?