Она очень похудела, это даже удивительно, как хорошо я помнила её лицо, и сейчас я вижу, как ввалились у неё глазницы и выступили скулы, даже на висках над скулами появились небольшие западения… Ты очень больна, Таня, и, может быть, ты даже не останешься жить, может быть, все твои мучения вообще напрасны, а я… А может быть, я дам тебе вторую жизнь, если заберу сейчас твои клетки. И шанс твоему ребёнку, который, возможно, сейчас обречен?

Но нет, ты хочешь уговорить саму себя, что действуешь не в интересах извращённых злодеев. Ты воровка, ты пришла её ограбить. Ты уже делала так с ней, ты уже украла у неё чудо первой ночи любви, утопив её в дурмане.

Она сама виновата. Сама! Сама…

Конечно, сама. Уже тем одним, что она приехала в Кировск и нарушила там весь порядок, который так хорошо складывался вокруг тебя. Внесла неправильность, какой-то изгиб, даже слом, и перемешала все краски, как вечно делала на своей палитре и притом у неё выходили самые лучшие эскизы. Ох, как же я её ненавижу за то, что не могу не восхищаться ею. Даже вот такой, обнажённой передо мной, даже растерзанной… а я пришла ещё дотерзать её. Забраться в святая святых её глубин и загадок…

Вдруг какой-то шум за дверью отвлёк меня от моих тяжёлых размышлений. Я вышла в коридор и увидела… даже Вьюгин оказался здесь, он пытался прорваться в реанимацию, из которой выгнали всех, чтобы я могла сделать то, для чего пришла. Даже Вьюгин. Даже он по сию пору верен ей, вон побелел глазами, узнавая меня. Они все обожают её, все превозносят, восторгаются, не видят недостатков. И это не ослепление, это длится и длится…

Наверное, если бы не появился Валера Вьюгин, всё сегодня могло пойти иначе…

Было очень больно. Очень больно и горячо в груди, я видела жар, который пристроился там и шевелился, будто он живой. А он и был живым, потому что это шар огня. Потом он перестал ворочаться, просто немного успокоился, остановился и улёгся.

А потом появилась другая боль, второй горящий шар вторгся в живот. И я снова перенеслась во времени и пространстве в затхлую психбольницу и увидела серое лицо Костеньки над собой, его большие красные губы, которыми он неизменно целовал меня там, но к счастью, ни разу не коснулся лица, предпочитая смотреть в него, не мигая, словно снимал на фотоплёнку… как это было больно… как больно, знает только тот, чью рану тревожили день за днём, срывая струпья и полосуя одним и тем же тупым орудием вновь и вновь…

Мне так захотелось закричать и сбросить всё это, сделать то, чего я не могла сделать с Костенькой. Ну, я так и сделала, потому что терпеть было уже нельзя, ещё раз невозможно…

– Ш-ш-ш, Таня, чего ты кричишь? – я услышала тихий Валерин голос. И этот голос улыбался. – Я сейчас достану трубку, и будешь дышать сама. Слышишь?

Я открыла глаза, и, наконец, смогла дышать.

– Слыш-шу… – просипела я и закашлялась, потому что в горле жгло и саднило, очень знакомое чувство, пережитое уже не раз в детстве.

– Как ты чувствуешь? – спросил Валера, продолжая улыбаться.

– Плохо, как… что ты… спрашиваешь… – разозлилась я, вот что улыбается?

Было холодно, я обнажена, представляю, как я хороша перед ним, лежу распластанная, на грудине нашлёпка, небось, и груди наружу, рёбра тощие… Стыдоба-позорище… Я хотела немедленно прикрыться, но не удалось, оказалось, руки привязаны, меня накрыла волна паники, и я забилась в отчаянии.

– О, Господи… что это… что это?! – со слезами буквально просипела я, крик вышел таким…

– Тише ты, – рассмеялся Валера. – Тише, не рвись, сейчас отстегну. Реанимация, всех фиксируют, чего испугалась-то…

– О, Боже мой… Боже мой… – я чувствовала, как тяжко и с каким-то странным грохотом заколотилось сердце, поспешила прижать руки к груди, на одной манжета от тонометра, а груди и правда были обнажённые, я закрылась, как могла. И набросилась на Валеру: – Что ты… смеёшься-то?

Но он теперь уже и, правда, засмеялся, очень тихо, потому что мы были за ширмой, а с той стороны что-то тоже пикало, наверное, там ещё один пациент.

– Да я не смеюсь, Танюшка, я радуюсь, – сказал Валера, продолжая весь искриться. – Как дышится?

– Плохо, Валер, потому что ты здесь… Я хочу сесть. Можно?

– Садись, – кивнул он, продолжая улыбаться. – Давай помогу.

– Да ладно… – я оттолкнула его руки, поднимаясь, голова правда закружилась, но в целом всё равно лучше, чем лежать перед ним. – Не трогай ты, Господи… лишь бы лапать.

Он прыснул, становясь ещё веселее.

– Что ты всё смеёшься, Господи? Обхохотался… – разозлилась я.