– Потом скажу.

– Ну, я представляю… – я потрогала голову, волосы сбились, я пригладила одной рукой как могла. – Почему я голая-то?

– Тань, ты ерунду-то хоть не спрашивай, – улыбнулся он, и протянул руку к моей голове, помогая пригладить волосы.

– А… меня когда в палату переведут? – спросила я, снова отодвигая его руки. – И вообще, одеться бы…

– Всё будет, не переживай. И в палату, и одеться.

– Лётчик, принеси какую-нибудь одежду, а? Хоть страшную, хоть какую… не могу я так, совсем… как труп в морге, невозможно… – я посмотрела на него, мне страшно подумать, как я выгляжу. Я вижу, какие тощие руки, торчат локти, запястья, всё какое-то синее, я стала ещё худее, чем была до операции, и лохматая, и совершенно обнажённая при этом, это уже даже не цыплёнок из советского гастронома…

Валера как-то болезненно поморщился:

– Ты не говори так… не понимаешь, – сказал он.

– Всё я понимаю, подумаешь, – фыркнула я, куда там, тоскующий влюбленный, осточертело притворство и хитрые ходы, рассчитанные на доверчивую дурочку Таню Олейник. – Пожалуйста, принеси, хоть что-нибудь одеться… и, Лётчик, почему так болит живот?

Он посмотрел мне в глаза и тут же отвёл взгляд, бледнея.

Это показалось мне странным, и вообще была какая-то странная мокрота у меня между ног, я заглянула под простыню, которой я была укрыта, месячные начались… странно, живот у меня прежде от этого не болел. Во только месячных сейчас мне, беспортошной, и не хватает.

– Лётчик… – смущаясь, я съехала пониже, сжимая бёдра. – Слушай… я не знаю, я просто… а тут…

– Ладно, я понял, не заикайся, сейчас я придумаю что-нибудь, – сказал он, оборачиваясь по сторонам. – Обход проведут и переведут тебя в палату, потерпи. А одежду я тоже принесу.

В груди всё как-то шумно лязгало, Лётчик хотел было отойти, но я взяла его за руку.

– Слушай… а оно должно так греметь? – негромко спросила я.

Он улыбнулся, оборачиваясь, пожал мне пальцы.

– Ты привыкнешь.

Я закрылась страшной простынёй до подбородка и думала, будут ли меня ругать за то, что я изгваздала им всё бельё кровью, с другой стороны, я ведь не нарочно…

Через пару минут ко мне подошла медсестра и, наклонившись, вполголоса спросила:

– Месячные у вас, да?

Я кивнула. Тогда она дала мне тампон тихонечко.

– Помочь вам? – участливо спросила она.

– Ох, нет, спасибо, – улыбнулась я.

Они все меня беспомощной инвалидкой считают теперь? Только этого мне и не хватало. Я это ненавижу, ненавидела это с самого детства, сколько себя помню и всегда боролась с миром за то, чтобы быть как все, и не жалкой и зависимой…

Но медсестра, что помогла мне, помогла и одеться в халат, и даже тапочки раздобыла, проводила до туалета.

– Голова не кружится? Может, мне рядом постоять?

Голова, конечно, кружилась, но не до такой степени, чтобы журчать в чьём-либо присутствии. В зеркале в туалете, спасибо, что оно было, я увидела себя… зрелище не для слабонервных, что называется, такой худой и даже какой-то синей от худобы я ещё никогда не была, волосы всклокоченные, и кажутся какими-то голубыми от грязи, вероятно, у шеи кости, и ещё каких-то жутких тёмно-красных пятен хватает. Словом, «красоты» хоть ковшом откладывай. Я умылась, и кое-как уложила волосы, пригладила водой и завязала бинтом, который сняла с руки, где мне прикрыли катетер. Так вид хоть немного стал лучше. Я запахнула поплотнее халат на себе и вернулась к своей ширме.

Однако пока я ходила по нужде, ко мне пришёл обход, причем сразу четыре врача: Владимир Иванович, который называл меня крестницей неизменно, Геннадий Фёдорович, Валера и неизвестный представительный дед, оказавшийся профессором. Они все очень удивились, увидев меня, пришедшей из известного места.

– Валерий Палыч, что-то ваша подопечная бродит уже, – с улыбкой сказал этот самый профессор, оборачиваясь на остальных. – Ну, вы герои дня, коллеги, если после такого пациентка встала и спокойно ходит на четвёртый день. Как чувствуете себя, деточка?

Я от неожиданности растерялась, но вот это обращение «деточка» согрело и взбодрило меня.

– Хорошо, – сказала я, в смущении за свой неказистый вид, и села на кровать, она была слишком высокой, тапок у меня свалился с ноги, что, почему-то вызвало усмешки у докторов.

Геннадий Федорович докладывал что-то о моих анализах, рентгенах, ЭХО и прочих, я ничего не понимала в их загадочной абракадабре, хотя слышала её с самого детства, доктора мне всегда казались какими-то небожителями с их загадками и белыми одеждами, безграничной властью над нами, несведущими, и способностью эту власть обращать на наше благо. И пока они щёлкали своими языками надо мной, я всё пыталась достать упавший тапочек, вытягивая ногу, пока Валера не выдержал и не подошёл, присев, просто надел его мне на ногу, натянув на пятку.

– Тань, целое шоу… – вполголоса сказал он и усмехнулся.

Я не подумала и не обратила внимания, что доктора невольно следили за тем, что я делаю, вытягивая свою голую ногу, пытаясь надеть тапок.

– Ну, хорошо, Татьяна, – сказал профессор, улыбаясь. – Очень рад, что тебе лучше. Теперь понаблюдаем с недельку и отпустим. Но приходить к нам надо будет каждую неделю, потом пореже.

Он даже погладил меня по плечу сухой и суховатой стариковской ладонью.

Так что примерно через час меня отвели в палату. И тут же явился Валера, застав меня у окна, куда я выглядывала, чтобы посмотреть, что происходит на улице, ведь я не видела мира несколько дней. Был самый обычный зимний день, пасмурный и серо-белый, на тротуарах заскоруз лёд, значит, была оттепель, когда мы ехали на дачу, было морозно, но, как я понимаю, теперь снова подморозило, пешеходы оскальзывались на ледяных колдобинах, которые ещё не успели посыпать песком. А вон и тракторочек с тем самым песком…