— Саню, говорит, уведу! — возмущалась Аннушка. — Да что он, теленок на веревочке! — И вновь заплакала. — Женить бы его, Ваня...

— Теперь не домостроевские времена... Найдет по сердцу — сам женится. Знаешь, что он мне сказал? «Если не встречу такую, как тетя Марина, останусь холостяком на всю жизнь».

Аннушка с удивлением подняла на мужа глаза.

— Что же особенного он в ней нашел? Она ни разу даже борща не сварила. Ну, шьет...

Нет, не дано было Аннушке понять сестру, поэтому и ревновала к ней Саню.

Иван Иванович хотел рассказать жене, какой фортель выкинула Марина, явившись к генералу: «Это я вместе с Иваном Орачем ограбила мебельный». Но решил, что Аннушка не поймет ее поступка.

Зазвонил телефон.

— Товарищ майор, вас беспокоит экспертиза. Генерал приказал сообщить вам: в машине на заднем сидении обнаружено семнадцать стреляных гильз.

— В постового стреляли с заднего сидения? — удивился Иван Иванович и обрадовался: «Хоть в этом вопросе навели ясность».

— Так точно, с заднего.

— Спасибо. Как с отпечатками пальцев?

— Криминалисты работают, товарищ майор. Когда что-то пропишется, позвонят.

Значит, в машине у Тюльпановой были все-таки двое.

Это подрывало веру и в ее показания.

Немедленно — к ней! Глаза в глаза и спросить: «Где же все-таки правда?»

Иван Иванович вызвал дежурную машину. Он был как в лихорадке.

— Ваня, ты не заболел? — всполошилась Аннушка. — Тебя всего трясет. И лоб потный. — Она провела ладонью по его лицу, по волосам.

Ему это было неприятно.

— Некогда!

Аннушка обиделась:

— Всю жизнь тебе некогда...

— Служба, — буркнул он.

С Тюльпановой Орач встретился в следственном изоляторе. Алевтина Кузьминична успела переодеться, теперь на ней были двухцветная велюровая кофточка и джинсы.

— Саша принес, — пояснила она. — Позвонили — и он пришел. Но я его не видела, не разрешили...

Все правильно, в соответствии с порядками, заведенными в таких учреждениях: задержанный не должен общаться с внешним миром, чтобы не повлиять на ход следствия.

— Так сколько людей было с вами в машине, когда вы подъехали к Тельмановскому посту? — в упор спросил ее Иван Иванович.

Тюльпанова вдруг заплакала. Она не мигая смотрела на него округлившимися глазами, а слезы все капали и капали...

Ее следовало бы успокоить, но Ивану Ивановичу не хотелось этого делать. Он ждал.

Наконец она заговорила:

— А как бы поступили вы на моем месте? Остановилась я на развилке, посадила парня. А тут, откуда ни возьмись, на заднее сидение забирается второй. Я ему: «Ты куда, дядя?» А молодой: «Это со мной, не бойся, он у меня смирный». Высадить обоих? На развилке — никого, темнеет. Было бы больше пространства, применила бы против одного прием самбо, а уж со вторым как-нибудь управилась бы. А так в машине негде развернуться, один — справа, другой — сзади. Не показываю виду, но внутренне приготовилась ко всему. Едем. Молодой болтает со мной, потчует анекдотами. А второй, слышу, сзади похрапывает. Откинулся на спинку и дремлет. Мне это видно в зеркальце. Успокоилась. На Тельмановском посту, вижу, закрыт шлагбаум. Говорю молодому: «Снова ящур, что ли... В прошлом году закрывали... Тут неподалеку колхозные фермы». Меня удивило, почему не подходит гаишник. Он же обязан подойти, представиться. А тут сидит в будки и машет рукой, мол, иди сюда. Его на свету хорошо видно. Говорю молодому: «Зажрался гаишник, задницу лень поднять». Достаю из «бардачка» документы: права, технический паспорт, доверенность. Знаю, что будет придираться. Время вечернее, да еще доверенность. Тут второй хватает меня за шею и давит. А ручищи-то у него огромные. «В машине с тобой — один пассажир. Поняла? Едешь с ним из самого Донецка. Ляпнешь лишнее — удавлю». А второй в это время — нож под бок. Захомутали они меня — пикнуть не могу. Вышла из машины, подхожу к будке, оглядываюсь. В это время моя машина срывается с места. Фары выключены. Поняла: угоняют «жигуль». А что я Пряникову скажу? Тут они из автомата... Мне показалось, что в меня. Ткнулась в землю мордой, лежу, от страха сознание теряю. Очнулась, вижу — в будке стекла нет, гаишник грудью на подоконник навалился. Я к нему. Он весь в крови. Бросилась на дорогу, надо кого-нибудь позвать на помощь. Но кого? Вокруг ни души. Я снова к гаишнику. Слышу — дышит. Надо бы его перевязать, да нечем. Гимнастерку на нем зубами рвала, все хотела до нижней рубашки добраться. Знаете, в кино так делают: рвут на бинты нижнюю рубашку. А он был в майке. Сколько я с ним провозилась — не знаю. Вижу, по дороге фары светят. Подобрала палочку гаишника, выбежала, встала поперек... Остановила. Колхозная машина с удобрениями возвращалась. Отвезли мы гаишника в местную больницу и уже оттуда позвонили в милицию.

От того, как мне тот дядька горло сдавил, у меня до сих пор шея болит. Ну, и не забыла его предупреждение: «В машине с тобой один пассажир. Ляпнешь лишнее — удавлю!»

Закончила Тюльпанова свою исповедь, ждет, что ответит ей Орач. На бледном лице выражение вины.

— Он приказал вам говорить, что едете вместе из самого Донецка? — заметил Иван Иванович.

— Он-то приказал... Но ведь они застрелили гаишника. Думаю, скажу лучше, как было на самом деле.

— Но не сказали, Алевтина Кузьминична. Пока я вас фактами не припер, всё упорствовали: один в машине.

— Какие же факты, Иван Иванович! — удивилась Тюльпанова. — Вы пришли и спросили: «Так сколько людей было с вами в машине?» Я вам тут же и призналась. Давно хотела. Но сразу соврала, а потом случая не подворачивалось признаться. Понимала, что делаю глупость, да все не решалась. Когда портрет в лаборатории составили, поклялась: при первой же встрече покаюсь перед вами. А тут история с этим майором. Как он там? Я его не пожалела, выдала сполна. Он полез нахалом, вспомнила я, как меня в молодости терзали... словно резиновую, рвали на части... С тех пор я мужиков не жалею. Все они одним миром мазаны.

Сколько злости было в словах Тюльпановой! В какой-то мере Иван Иванович ее понимал.

— Не пожалели, это верно, лежит в санчасти с сотрясением мозга, — ответил Орач.

— Знаете, Иван Иванович, я в чем-то виновата, — призналась она. — Вижу — мужик загорается. Сидим в потемках, он рукам волю дает. Я ему еще и подыграла. Только не думала, что он начнет охальничать. Вернулись в кабинет — он двери на ключ, свет гасит... Ну, тут уж я не сдержалась... До конца жизни не забуду, как тогда обошлись со мной. Две недели в больнице провалялась. От позора попыталась повеситься, да дежурная медсестра застала меня за этим делом в туалете. Отчехвостила, как мать родная. С тех пор ненавижу мужичье. Один лишь Саша — человек. Люблю его.