Вот оно уже полностью над землей, ни одна веточка не касается развалин — и можно толкнуть в сторону, и услышать тяжелый стук, и вздрогнет земля. Бездна… какое же безумие, отдавать все каким-то нищим… но это хороший случай, показать людям, кто о них заботится. Всего-то поднять дерево, а слухи пойдут, как о спасителях, готовых ради самых безвестных своих работников тратить силы и время.

Завал разобрали быстро — тут и собиратель меда помог, хоть и забавно было работать всем вместе. Под завалом обнаружились тела — мужчина был мертв, но старик, девочка и старуха дышали. Девочка так и вовсе отделалась испугом и ссадинами. Одно дерево едва не стало могилой четверых. Хлау прикрыл тело мужчины найденной на развале холстиной, сказал:

— Али, я возьму девочку, моя грис слабее.

Къятта кивнул. Бросил взгляд на младшего. Видя, как снова затрепетали ноздри, чуя кровь совсем уже близко, как расширились зрачки — поморщился. Возбужден, и слишком… Хоть и выпустил Силу наружу, но дури еще много осталось.

— Оставайся на берегу. Нет, иди к развилке, там встретимся — я отвезу их и вернусь.

— Я поеду с тобой.

— Нет, — отрезал. И, уже мягче: — Нам нужна еще одна грис для раненого — двоих взрослых она не увезет.

И не стоит позволять тебе вдыхать запах крови всю дорогу.

Тоскливый и жадный взгляд:

— Къятта…

— Я же сказал. Перед тем, как пойдешь, нырни в реку — вода успокоит. Не вздумай перекинуться.

Тревожно было на сердце, но ладно, сейчас увезут людей — сам в себя придет.

Насколько же он другой… Къятта и сам сейчас устал, и Хлау тоже, заметно — а этот напротив, будто чем больше обращается к Силе, тем больше ему дается. Будто через кожу пламя просвечивает. Так хорош, когда смотрит прямо, когда злится, вот как сейчас — чуть приоткрытые губы, а зубы наоборот, стиснуты, темный румянец на высоких скулах, несколько влажных прядей прилипли ко лбу…

Развернулся, взлетел на грис — она заверещала испуганно. Принял в седло хрупкую старую женщину.

До ближайшего поселения верхом — около получаса. Слишком быстро нельзя, и грис выдохнутся.

Юноша никуда не ушел. Сидел на берегу Читери, ловя губами ветерок. Влажные запахи леса — чьей-то жизни и смерти, различал хорошо; прислушивался к шороху и разноголосью. Левая рука по локоть в воде — холодной, быстрой. Воздух казался очень густым — наверное, ночью будет гроза. В грозу запахи и звуки города начинали давить на сердце и на уши — словно слипались в огромный ком, ком, где вперемешку были и злые черные пчелы, и мед, и древесная труха. А в чаще… даже застывшей в испуге под ударами грома, даже душной, непроглядной, влажной, они была правильны, словно игра мастеров-музыкантов: каждый звук на своем месте.

Юноша зачерпнул воды, выпил ее из ладони. Снова всмотрелся в темные пятна между стволами — там бродили и дышали тысячи жизней. Позабыл уже, что Къятта не велел перекидываться — уж больно манил лес.

Къятта, не дождавшись у развилки, вернулся на берег и никого уже не застал.

Попробовал отыскать энихи по следам, но скоро махнул рукой на это занятие. Почва была сухой, и сплошь и рядом из нее выступали переплетенные корни. Дольше возиться. Вернется…

Он не вернулся и когда сумерки накрыли Асталу. Не в первый раз ночевал в лесу, и одной Бездне известно, что он там делал. Но впервые уходил в таком состоянии. Кайе и без того был много дней возбужден не в меру, а тут — в открытую пользовался Силой своей, и кровь… Къятта проклинал себя за эту никому не нужную помощь, и ждал. Не сидел дома, находил себе дела в округе, и, возвращаясь, каждый раз ехал медленно — не хотелось разочаровываться. Если этот… хвостатый не вернулся… мало ли.

Губы вздрогнули, искривились. Вот он, наконец на месте. Черное мохнатое тело возле живой изгороди. Никого больше, только покачивается над изгородью огромная бабочка.

— Ладно…

Зверь вскинулся, когда его сдавили невидимые тиски, вокруг шеи затянулся удавка-ошейник. Къятта не пожалел Силы — зверь не мог перекинуться. Лишь зарычал и задергался, получив в морду молнию чекели. Рычание скоро перешло в вой — вспышки не убивали, но причиняли невыносимую боль, не давая передохнуть. Рвался, пытаясь избавиться от нее, силы были уже на исходе. Солнечный камень умер как раз, когда зверь окончательно сдался.

Не соображая даже доступной хищнику частью рассудка, перекинулся, лишь бы уйти от боли. Поднял голову.

Къятта вздохнул, видя детское изумление в распахнутых глазах. Не испуг. Разжал пальцы, ощутив невероятное облегчение, даже земля будто покачнулась — и постарался подальше отогнать мысль: “а если бы он решил ударить в ответ?”

— Я же добра тебе хочу. Так запомнишь, что быть энихи — больно. Не прекратишь перекидываться так часто — повторю, ты понял?

Кивок, опущенная голова. Полулежит на боку, одно колено поджато, полностью неподвижен. Еще бы уши прижал — один в один хищник, покорный руке укротителя.

Опустился рядом, еле слышно вздохнул.

— Ты не оставляешь мне выбора.

Юноша вздрогнул, потом подтянул колено, сел. Постепенно пришел в себя — боль ушла, растворилась вместе с телом зверя. Совсем тихо спросил:

— Зачем ты возишься со мной?

— Ты же мне очень дорог.

— Почему?

— Потому что ты мой. А ты плывешь по течению.

— Ну, а что я могу? Я пытаюсь. Знаешь, в лесу хорошо… запахи, много, со всех сторон… бежишь куда-то … тени, солнце…

— Разве здесь тебе плохо?