«Вот же гады! – думал он, пока целебная настойка делала свое дело. – Проклятые эклеры! Что же получается, власть распространила бесплатные гаджеты с хорошей, но демофункцией, словно антилотерею, отравила пирожные, да и мало ли еще чего понаделала… Неслыханно! Зачем? Деньги нужны? Ерунда, для этого другие способы есть, те же налоги. Сама занялась выбраковкой? Неужели все настолько плохо в мире? Придется в сто раз больше быть осмотрительнее, осторожнее.»

Полегчало быстро, вовремя спохватился. А мог бы и до вечера проваляться. Лиззи! А если у нее нет с собой противоядия?

Он засунул бутылек в карман, ринулся в прихожую и, несмотря на остатки тошноты и головокружения, схватил ботинки.

Когда в лавке обед? В час? В два? Она не сказала, а Майк не помнил…

Впервые в жизни он изменил своему принципу – не бежать.

Майк вихрем промчался по лестнице, грохнув дверью, вылетел на улицу, краем глаза отметил новый шнур на тополе, запрыгал через кислотные лужи, не щадя ботинок.

Отсчет времени начался.

У Лиззи есть шанс выжить. Он, Майк.

12–15…

Первую ночь в деревне мы маялись от жары и безделья, пока дед Егор, докурив трубку, не погнал нас с крыльца в дом и не пригрозил выпороть, если сунемся в овраг, где нашли тело Четырехглазого.

Четырехглазым прозвали местного дурачка Кольку Ветрова за огромные очки, которые он смастерил сам и никогда не снимал. Года два назад он обосновался в пристройке музея-усадьбы старого графа, куда устроился сторожем. Ни сколько ему лет, ни как он по-настоящему выглядел, без отвратительной клочковатой бороды и черных сальных патл, никто не знал. Две вещи про Кольку были главными новостями тем летом – его привычка собирать всякий хлам и мастерить из него что-то несуразное: чудные огромные очки, радио, шипящее на всех частотах, и дребезжащий велосипед. А вторая – внезапная влюбленность, превратившая его в оголтелого чудака, расхаживающего с цветком в нагрудном кармане засаленного пиджака и с блаженной улыбкой на лице.

Тогда у нас и появился план – за три дня до Ивана Купалы, перед пожаром, превратившим половину деревни в дымящиеся головешки. Получается, время было остановиться и не натворить бед.

Мы с Митяем решили, что надо пойти в овраг – разобраться, что там случилось. Больше никому не было дела до Кольки, а от того, что дед пытался нагнать страху, мол, нечисто там, зудело полезть туда в ту же минуту. Спать по ночам казалось глупостью.

Помню, как запрыгнув под шерстяные пропахшие костром одеяла, мы долго пялились в потолок и ждали, пока скрипнут пружины старой советской кровати на втором этаже и захрапит дед. Темнота в комнате стояла такая звенящая, почти осязаемая, какой в городе не бывает. Только слабый лучик лунного света пробирался через кусты герани на подоконнике, и суетились в подполе мыши. Я задремал. Мне вдруг почудилось, что мы плывем на этих железных кроватях с огромными матрасами через туман, заполнивший комнату, в окно и дальше – в ночь, где сияет Луна.

– Гришка, ты задрых, что ли! Пошли давай! Только тихо! У деда рука тяжелая, имей в виду, – шикнул на меня Митька и, подхватив джинсы и футболку, валявшиеся комком в углу, прокрался в коридор.

Не успел я найти свои кеды в потемках, как тихо скрипнул засов на входной двери. Вечно Митька старался меня опередить. Наверное, нужно было сказать ему, что мне нельзя идти туда. Но все как-то быстро закрутилось. Случая не было предупредить Митьку, что я чувствую мертвяков. И иногда – вижу. Такой вот талант достался с рождения, все не как у людей.

– Заткнись! – буркнул Митька, схватил камень и запустил в соседский огород, где протяжно завывал Пряник – беспородный лохматый пес, вымахавший до чудовищных размеров и не в меру добродушный. Он дружил со всей деревней, но больше всех – с Четырехглазым и очень по нему тосковал.

Обычно они вдвоем каждое утро объезжали округу. С первыми петухами Колька залезал на побитый велосипед, который был всей его собственностью, и выгуливал Пряника – больше к нему никто не решался подойти и потрепать за холку. Уж больно здоровый и непослушный. Пряник трусил рядом со сторожем, оповещая округу заливистым счастливым лаем, что новый день уже начался. Недолюбливали их, сами понимаете.

– Ты хоть знаешь, где точно его нашли? – возле последнего уличного фонаря я остановился вроде как шнурок завязать, но у меня уже кружилась голова, как всегда, если мертвяки поблизости.

– Что, Григорий, опять струхнул? – подражая деду, чей сухой и тихий голос напоминал треск сломанных веток, Митька засунул руки в карманы и разглядывал разливавшуюся перед ним темноту.

Два шага – и непроглядная ночь, где шумел лес, потревоженный ветром, где могло таиться все, что угодно. Это-то и будоражило кровь.

Последний дом по улице стоял с покосившейся крышей. Он прятался в бурьяне выше моего роста и смотрел на нас черным глазом разбитого окна, будто отмеряя границу между реальностью и изнанкой жизни, которую так хотелось изведать. Ни единого огонька кругом – все спали, и вдруг почудилось, что люди исчезли. Только мы с Митькой остались. Из живых. А мертвых тут было полно…

– Всегда говорили, что место там плохое. Костей много. Чуть тронь землю – найдешь череп или еще что. Кладбище раньше было. Еще при царе. А потом река русло изменила – ну, когда плотин понастроили – и подземные воды сюда ушли. Тут известняка много, вымыло, могилы-то и провалились. Такой вот овраг.