У Игима пришлось задержаться. Оказалось, что накидку эстры девушки зачем-то утащили стирать, верхнюю рубаху тоже, сандалии из тонкой кожи на толстой подошве из коры дерева хан отдавать и вовсе отказались – якобы от долгой ходьбы по лесу ремешки изорвались и пришли в негодность. Сам эстра не помнил, чтобы такое было, но спорить не стал и позволил обрядить себя в шерстяные штаны с курткой, по северному обычаю, и в высокие сапоги. Лукавые сестры, хихикая, шнуровали одежду, переглядываясь, и так и норовили коснуться рукой будто бы невзначай его ключиц или бедра… Он чувствовал себя дорогой куклой, которую отдали на потеху избалованным детям.

– Вот и всё, – опустила взгляд старшая сестра и толкнула в бок младшую, чтоб и та поклонилась. – Осталось только волосы в косу заплести. Помочь тебе, странник? – и она протянула руку, словно хотела то ли погладить его по щеке, то ли обнять.

Эстра усмехнулся.

«Не ждёте отказа, верно?»

– Не нужно. Верда, ну-ка дай нож, – обернулся он к девчонке, хмуро поджидающей его у порога. Та встрепенулась, полезла за пояс и достала костяное лезвие на деревянной ручке – таким лечебные травы срезают. – О, хорошо, острый! Подойдёт.

И, скрутив волосы в жгут, эстра обрезал их одним движением. В глазах старшей сестры появилась злая обида – но лишь на мгновение.

– Что же ты так, странник, – грустно улыбнулась девица. – Такую красоту испортил. Сказал бы – мы бы тебя лучше постригли.

«Поиграли бы вдоволь», – поправил про себя эстра.

– Не до того, времени мало, а дел много, – сказал он вслух и, скомкав волосы, оглянулся на очаг. Жар шёл, но огня не было; эстра быстро положил волосяной жгут на рдеющие угли и прикрыл заслонку. Вспыхнуло пламя, горько потянуло палёным. – Вот, теперь гораздо удобнее. Пойдём, Верда, покажешь мне поселение, как обещала.

Поздней весной в северных землях день долгий. Слушая вполуха сбивчивый рассказ девчонки, эстра размышлял о том, что случилось с тех пор, как он пробудился в лесу, без памяти и цели, без чувств и желаний. Кажется, прошло совсем немного времени, но в скудной почве его души укоренились первые ростки чего-то настоящего – предпочтений и неприязни, стремлений и страха. И чем дальше, тем их становилось больше.

– …а здесь главный садовник живёт.

Эстра сощурился и посмотрел, куда указывала Верда. Сам дом не сильно отличался от других в поселении – аккуратный, в два этажа, с обширным подворьем. Облака морт текли над ним, не касаясь.

«Не здесь», – подумал эстра и прикрыл глаза.

Цветущая райма пахла нестерпимо сладко.

Постепенно небо темнело на востоке, а на западе пылало, как раскалённый кузнечный горн. Алый, оранжевый, бело-золотой… Ручейки морт вспухали напряжёнными венами и тянулись к окраинам поселения, расходясь от невидимого центра, который эстра видел даже сквозь сомкнутые веки.

– А это чей дом, Верда?

– Врачевателя. Он в саду земляные орехи растит – вкусные! Правда, они не скоро поспеют, к осени.

Напоследок, уже в сумерках, эстра прогулялся до ворот. Касаться их не стал, но взглянул повнимательнее на ёмкости с мирцитом.

– Так и знал, – пробормотал эстра, машинально поднимая ворот куртки – к вечеру стало прохладно. – Так и знал, что его слишком мало.

– Что ты говоришь? – встрепенулась Верда, и глаза у неё испуганно заблестели. – Чего мало? Это плохо? Так ты сыскал свой источник, от которого мертвоходцы питаются, или нет?

Эстра сощурился, глядя, как бледно-лиловый туман морт льнет к сосудам с мирцитом.

– Сыскал. Осталось узнать, как его зовут.

– Кого? – непонятливо насупилась Верда.

Отвечать эстра не стал.

У дома Игима уже собралась целая толпа. Большей частью те, кто не побоялся дать отпор мертвоходцу. Огита, потрясая свитком, до хрипоты спорила с тем самым испуганным северянином, зеленоглазым и светловолосым, у которого рубаха была вышита такими же узорами, как у жителей пустыни. Мастер Игим сидел на пороге дома, раскурив длинную трубку, и безмолвно наблюдал за всеми издали. Рядом с ним сидела и грызла хрустящий хлебец девчушка в красном сарафане и меховой курточке.

– О чем спорите, добрые люди? – громко спросил эстра, подойдя ближе. Толпа расступилась, пропуская его.

– О списке, – подбоченилась Огита. – Я говорю, что надо Рейну вписать, а Монор – что она, мол, весь день дома просидела и никак в дом Гааны попасть не могла. А меня глаза обманывают, что ли? Наши-то дома рядышком стоят, со двора всё видно.

– Ну-ка, дайте взглянуть на список. Это те, кто в дом заходил, с родителями? – спросил эстра, забирая свиток. Писали на нём углём, видно, чтобы потом оттереть и заново использовать, поэтому слова были неразборчивые. – Да отойдите, свет загораживаете… А Рейна, которую вписывать не надо, кто такая будет?