Варианты с несомкнутыми ангелами представляются стадиально предшествующими сохранившейся «Троице». Предпочтение, оказанное им древнерусскими художниками, могло быть обусловлено рядом причин. Эти варианты больше опирались на традицию, следовательно, легче «прочитывались». Соотношение между фигурами и пейзажем в них соответствовало принятым в XV–XVII вв. эстетическим нормам, тогда как в «Троице» пейзаж «стеснен» масштабностью фигур. Возможно также, что мастера послерублевского времени не только не все поняли в лаврской «Троице», но и не сразу ее заметили. Считаем более вероятным, что «Троица» была создана не для каменного Троицкого храма, а для предшествующей деревянной церкви, в которой она могла находиться до возведения каменной Духовской. Именно предназначением «Троицы» для деревянного храма с поясным деисусным чином логично объяснить некоторые ее композиционные и иные художественные особенности. Укрупнение и сближение фигур, сжатие пейзажа диктовались, вероятно, необходимостью соотнесения пропорций «Троицы» с масштабами фигур и размерами досок поясного деисуса. По этой же причине, думаем, средний ангел на иконе изображен в цветах одежд Христа и имеет на рукаве золотой клав. Этому образу в деисусе отвечал образ «Спаса». На большинстве реплик средний ангел не имеет клава, поскольку иконы предназначались в основном для праздничных и местных рядов высоких иконостасов с иным иконографическим типом «Спаса». Распространение высокого иконостаса в известной мере обусловливало характер иконографии и композиции «Троицы», популярность вариантов, отраженных в репликах. Дошедшая до нас «Троица» Рублева, как представляется вероятным, до перенесения в каменный храм входила в состав иконостаса с деисусным чином типа Звенигородского (это мог быть и сам Звенигородский чин) [766] .

Мощный подъем русской культуры во второй половине XIV — начале XV в., интенсивная духовная жизнь народа обусловили появление многочисленных памятников письменности и изобразительного искусства, отразивших идейные поиски своего времени. В этот период наряду с традиционным обращением средневековых художников к «первообразам» шел постоянный поиск новых решений, позволяющий наполнить древние христианские образы новым, созвучным времени, содержанием.

В этом отношении исключительный интерес представляет судьба древней иконы «Владимирской Богоматери» (илл. 22) на Руси [767] . Уже с первых лет пребывания в Киевском государстве она была окружена особым почитанием и на протяжении пяти веков тесно связана с историей Русской земли. Замечательное произведение византийского мастера XI в., привезенное из Константинополя, находилось в Вышгороде под Киевом. Сообщения об иконе неоднократно появляются в скупых записях русских летописей. В 1155 г. князь Андрей Боголюбский, отправляясь из древней столицы во Владимир, увозит ее с собой [768] . Богородичной иконе из Константинополя суждено было стать палладиумом «Владимирской державы» Боголюбского. Ее поместили в главный собор города Владимира — столицы княжества, и отныне она стала называться «Владимирской» [769] . Отправляясь в поход на волжских болгар в 1164 г., Андрей Боголюбский берет с собой эту икону [770] , уже имевшую славу чудотворной. Вскоре после победы над волжскими болгарами создается «Сказание о чудесах Владимирской иконы», где впервые она выступает как воинская покровительница Владимирской земли [771] .

После Куликовской битвы Москва становится идейным и политическим центром русских земель и продолжает традиции древнего Владимира. В 1395 г. прославленную воинскую покровительницу переносят в Москву, чтобы «защитить» град от предполагаемого вторжения Тамерлана [772] . В честь встречи (сретения) «Владимирской Богоматери» в Москве основывается Сретенский монастырь и устанавливается праздник сретения иконы 26 августа [773] . Вскоре возникает и новый, посвященный ей литературный памятник — «Повесть о Темир-Аксаке» [774] .

Внимание к древней святыне, ее перенос из одного политического центра в другой послужили поводом появления в начале XV в. многочисленных списков — «копий» с византийской иконы «Владимирская Богоматерь» [775] .

Две из них, наиболее древние (начало XV в.), заслуживают особо пристального внимания, поскольку при сопоставлении их друг с другом и с древней иконой выявляются различные грани отношения к почитаемому оригиналу. Одна из этих икон происходит из Успенского собора г. Владимира (илл. 21) [776] , вторая, так называемая «Владимирская запасная», — из Успенского собора Московского Кремля (илл. 23) [777] . Отметим, что оба произведения повторяют пропорции и размеры византийского оригинала. Однако сразу же обращает на себя внимание значительный отход в обеих иконах от иконографического извода древнего образца. Думается, причины этих изменений надо искать не «в плохом состоянии живописи оригинала», как считают некоторые исследователи, а в глубинных духовно-эстетических исканиях эпохи.

В искусствоведческой литературе утвердилась точка зрения, которая связывает оба этих произведения с творчеством Андрея Рублева. Датировка их опирается на уже упомянутые летописные известия о переносе древней иконы в Москву в 1395 г.

Икона «Владимирская Богоматерь» из Владимира [778] , раскрытая в 1918 г., была впервые опубликована И. Э. Грабарем. Исходя из наблюдений над стилистическими особенностями владимирской иконы, автор датирует ее началом XV в. и делает вывод о «чисто рублевском стиле иконы» [779] . К этому мнению присоединился В. Н. Лазарев [780] . Близость образного строя произведения творчеству Андрея Рублева отмечает также Н. А. Демина, считающая, что «Рублевым и художниками его круга была установлена традиция изображать Владимирскую Богоматерь самоуглубленно погруженной в свой внутренний мир» [781] .

Икона «Владимирская Богоматерь» из Успенского собора Московского Кремля была раскрыта в 1920 г. [782] В первой публикации памятника, сделанной В. И. Антоновой в 1966 г., икона рассматривается как раннее произведение Андрея Рублева (1395 г.), «испытавшего… — по словам автора, — в этот период большое влияние творчества Феофана Грека» [783] . В. Н. Лазарев не соглашается с В. И. Антоновой и датирует икону не ранее первой четверти XV в., считая, что автором ее был московский художник, не принадлежавший к школе Рублева [784] .

И. А. Кочетков, основываясь на детальном сравнительном анализе обоих списков с древним византийским оригиналом, предложил ряд новых аргументов в подтверждение точки зрения В. И. Антоновой на датировку и атрибуцию московского списка. Привлекая дополнительные исторические свидетельства, он уточнил также дату владимирского списка — 1411 г. [785]

Однако никто из авторов, высказавших свое мнение об атрибуции этих столь близких списков, не ставил своей задачей провести их сравнительный анализ и выявить особенности стиля, характер их соотношения и, наконец, их связь с современными идейными и художественными направлениями.