К мысли о том, что иконостас только «загорелся», а не «погорел», ученый пришел, анализируя описание пожара по Царственной книге. При этом он, видимо, учитывал поставленные издателем рукописи знаки препинания, а также считал, что слова — «загореся», «погоре», «вся погоре», «выгоре вся» — «означают несколько степеней опустошения, произведенного пожаром» [836] . Поэтому в изданном тексте Царственной книги И. Э. Грабарь видел «прямое доказательство того, что иконостас Благовещенского собора не погиб, ибо это», — по мнению ученого, — «было бы отмечено особливо» [837] . Этот вывод повлек за собой вполне естественное заключение: «в нынешнем Благовещенском соборе сохранился иконостас старого храма феофановского времени» [838] .

За последние десятилетия советскими историками проведена большая работа, позволяющая сделать источниковедческий анализ различных редакций известной И. Э. Грабарю повести о пожаре 1547 г., а также рассмотреть другие сказания и летописные описания «великого пожара» [839] . Содержащаяся в Царственной книге повесть о пожаре 1547 г., видимо, была составлена для «Летописца начала царства великого князя Ивана Васильевича всея Руси» — официальной летописи, созданной в государевой казне руководителем правительства молодого царя Алексеем Адашевым [840] . Незначительные отличия в изданных текстах летописной повести (Летописец начала царства [841] , Никоновская летопись [842] , Царственная книга [843] , Львовская летопись [844] , Александро-Невская летопись [845] , Пискаревский летописец [846] ) касаются в основном орфографии, но в пунктуации наблюдается чрезвычайное разнообразие знаков препинания, доставленных после одного и того же предложения.

Приведем описание пожара на царском дворе и проанализируем его: «И обратися буря на град болшой, и загореся во граде у соборные церкви Пречистыя верх, и на царском дворе великого князя на полатах кровли и избы древяные и полаты украшение златом, и Казенной двор с царьскою казною (здесь и далее выделено нами. — Л. Щ.) и церковь на царском дворе у царьскые казны Благовещение златоверхая, деисус Андреева писма Рублева, златом обложен, и образы украшеныя златом и бисером многоценным, Греческаго писма, прародителей его от много лет собранных, и казна великого царя погоре.

И Оружничая полата вся погоре с воиньским оружием и Постелная полата с казною выгоре вся, и в погребех на царском дворе под полатами выгоре вся древяная в них, и конюшная царская» [847] . Мы считаем, что по смыслу слово «загореся» должно относиться к первой половине перечислений, до слов «деисус Андреева писма», перед которыми издатель поставил запятую. Глагол «загореся» употреблен здесь в своем прямом смысле — «начать гореть» [848] . В первой половине отрывка летописец рассказывает о начале пожара, называя загоревшиеся кровли на Успенском соборе и на палатах, деревянные избы, палаты, украшенные золотом, казенный двор и церковь Благовещения. Затем он сообщает об утратах, отмечая, видимо, важнейшие: деисус Андрея, Рублева, образы греческого письма, царскую казну, Оружничую и Постельную палаты и царскую конюшню. Поэтому одни и те же постройки называются дважды: сначала как «загоревшиеся», а потом как «погоревшие» и «выгоревшие» (различные палаты на царском дворе — и казна — см. выделенное в цитате). Таким образом, слово «загореся» не может быть обозначением «степени опустошения», как считал И. Э. Грабарь. Аналогичное употребление глагола «загоретися» мы находим в многочисленных описаниях пожаров, ибо это была традиционная формула рассказа о начале стихийного бедствия. Итак, о «различных градациях» пожара можно было бы говорить относительно слов «погоре» и «выгоре». Однако сопоставление и анализ описаний пожара 1547 г., а также многих других пожаров, которыми изобилуют русские летописи, не дает убедительного подтверждения и этому предположению. Одни и те же постройки, улицы и города называются обычно то «погоревшими», то «выгоревшими» (видимо, в зависимости от выбора летописца и чередования глаголов при перечислении утраченного), ибо значение этих слов очень близко [849] .

Одно из самых подробных описаний пожара, изобилующее конкретными сведениями, содержится в статье рукописного летописного сборника XVII в. [850] Это сказание, озаглавленное «О другом великом пожаре, о Московском», по мнению исследователей, составлено вскоре после пожара по свидетельствам очевидцев и, возможно, «даже на основании и каких-то официальных данных о потерях, местах распространения» пожара [851] . В сказании дается перечень сгоревших улиц, число спаленных дворов, погибших людей. Показательно, что фактические сведения очень близки к Летописцу начала царства. О церкви же Благовещения в этом источнике сказано: «и церькви кирпичная Благовещение на великого князя дворе, у казенного двора выгореше внутрь oчудныя иконы Карсуньския, иконы принесены быша от древних лет, и кузнь златая и сребряная, и камение драгое и жемчюк, и много мощей святых погорело» [852] .

Хорошо осведомленный о московских событиях середины XVI в., «внимательно относившийся к своей работе» [853] , новгородский летописец, видимо, также не случайно из всех «выгоревших» в Кремле церквей назвал именно Благовещенский собор: «и в церкви Благовещении выгорело» [854] .

Однако самые важные для нас сведения содержатся в интереснейшем документе середины века, так называемом Постниковском летописце, опубликованном и изученном М. Н. Тихомировым. Его автор, дьяк Постник Губин, человек близкий к царскому двору, но в данном случае лицо неофициальное, создал, по мнению ученого, уникальное повествование — «своеобразный мемуар середины XVI века» [855] . Будучи, вероятно, очевидцем пожара 1547 г., он по-своему описал его, отметив целый ряд важных деталей. Но характерно, что перечень разрушенных и погибших ценностей также совпадает с сообщениями официального летописца и начинается с Благовещенского собора: «Да и в Старом городе Благовещенье, что на великого князя дворе, все образы и книги и все церьковное строение погорешя» [856] .

Как видим, в этом летописном свидетельстве содержатся совершенно определенные и конкретные сведения о полной утрате всего иконного убранства Благовещенского собора. Поэтому не случайно, что и в других письменных источниках середины — второй половины XVI в., содержащих описания пожара 1547 г., прежде всего отмечаются «погоревший, выгоревший» Благовещенский собор и его ценности. Согласно показаниям современников и официальным данным царской и митрополичьей канцелярий оказывается, что в придворной церкви и в примыкающих к ней палатах «погорели» мощи святых, изделия из драгоценных металлов, книги, древние «греческие» иконы, собранные «прародителями» Ивана IV, и «деисус» Андрея Рублева. Благовещенский собор, окруженный со всех сторон «погоревшими» и «выгоревшими» постройками (с востока находился казенный двор, с севера и запада — постройки царского двора), был труднодоступен для спасения его святынь. Не удивительно поэтому, что здесь не оказалось тех старых, исконно Благовещенских икон, которые стояли в нем до пожара. Исчез присланный великому князю в 90-х гг. XIV в. образ «Спас в белых ризах», не сохранилась и храмовая икона. Пророческий ярус также oоказался новым, хотя известно, что пророки были в иконостасе 1508 г. [857] После пожара, как следует из текста «Степенной книги», появилась в придворном храме икона Богоматери «Пименовской» [858] . Видимо, тогда же здесь была поставлена и знаменитая Богоматерь. «Донская» [859] . Рассуждая о «своевременной ликвидации» пожара в Благовещенском соборе, нужно задать себе вопрос: как могли избежать малейшего соприкосновения с огнем два средних ряда иконостаса, когда над ними горел верхний ярус икон, а внизу — не только иконы, но и книги, мощи святых и прочее церковное «святовство»?

Свидетельства Постниковского летописца о полной утрате всего убранства Благовещенского собора находят также подтверждение в словах того человека, который руководил восстановлением «выгоревшего» царского храма, — Сильвестра. В его «Жалобнице» рассказывается, что после пожара царь «розослал по городам по святыя и честныя иконы, в Великий Новгород, и в Смоленск, и в Дмитров, и в Звенигород, и из иных многих городов многие чюдные святые иконы свозили и в Благовещенье поставили на поклонение Царево и всем християном, доколе новые иконы напишут» [860] . Одновременно царь созвал в Москву мастеров из Новгорода, Пскова и других городов, и «иконники съехались, и Царь Государь велел им иконы писати, кому что приказано»… [861] Работами по украшению выгоревшего Благовещенского собора руководил, как мы уже говорили, священник этого придворного храма духовник молодого царя новгородец Сильвестр, отдававший распоряжения о замене старых, привозных икон новыми, исполненными приглашенными мастерами. Об этом он говорит в своей «жалобнице»: «Писал тебе государю Иван Висковатой в своем рукописании (…), что яз из Благовещенья образы старинные выносил, а новые своего мудрования поставил» [862] . Эти привозные образы были «отпущены» царем после изготовления для придворного храма нового иконостаса: «И как иконописцы иконы написали, деисус, и праздники, и пророки, и местные большие иконы, и те иконы, которые во Пскове писаны, привезли же на Москву, и Царь и Государь те старые привозные иконы честно проводил со честными кресты…» [863] Ни о каких поновлениях и чинках старых икон в период восстановительных работ в соборе не упоминается, так как, видимо, чинить было нечего: иконы, отмеченные в летописи в 1508 г., сгорели, и нужно было ставить новый иконостас, что и сделали.