Вместе с дедом Никитой шёл ещё один мужичок — пионер Вовка. Взяли его не потому, что он был так уж необходим Никите Иванычу. Нет. Это Вовке очень нужно было сходить в Ленинград: товарищ у него там жил, сердечный друг. И надо было его повидать, отвезти ему хлеба и помочь в его трудной блокадной жизни.

Не сразу согласилась мать отпустить Вовку с обозом. Сперва отказала наотрез. Ох, и ревел же он! И мать тоже плакала и ни за что не соглашалась.

Дед Никита вступился за Вовку.

— Отпусти его, — сказал матери, — привезу каким взял. Я за него отвечаю. На фронт матери отпускают сыновей, а ты в Ленинград отпустить боишься.

И хотя Вовкина мать тоже подумала, что на фронте не так страшно — на фронте у каждого есть в руках оружие, а обоз идёт беззащитный, обороняться им нечем, — попробуй отца ослушайся. Мать поплакала, пошумела и отпустила Вовку.

С Андреем Вовка подружился давно: было их дружбе уже несколько лет. Каждые каникулы Андрей приезжал в Озёра к своей бабушке, Вовкиной школьной учительнице.

До чего же весело было с ним дружить! Никто никогда не слышал от Андрея плохого слова, зато всяких интересных рассказов было у него — не счесть. Чего только не знал Андрей! Кто и с кем воевал сто и даже тысячу лет тому назад; какие ордена были у наших героев-полководцев Суворова и Кутузова. И про трёх мушкетёров рассказывал, и про других смелых и благородных людей. И сам он был смелый и добрый: полные карманы привозил всякого добра, а уезжал с пустыми. И ножик с двумя лезвиями и с вилочкой, и батарейки от ручного фонарика, и поплавки, и крючки — всё раздаст, бывало, своим друзьям.

Но, конечно, не за поплавки и крючки любил его Вовка. Любил просто так. Любил — и всё.

Прошлым летом Андрей тоже приехал в Озёра. Но началась война, и бабушка отвезла его в Ленинград к родителям. И сама не вернулась, — нельзя, значит, было.

На перроне Андрей не постеснялся, при всех обнял Вовку и сказал, что будет вместе со взрослыми защищать свой родной город. В письмах он рассказывал Вовке, как ребята копают во дворе щели, таскают на чердак песок, устраивают убежища и смотрят за малышами. А потом письма перестали приходить. Но адрес Андрея Вовка спрятал надёжно и запомнил наизусть. И теперь он только и думал о том, как ступит на ленинградскую улицу, разыщет в городе Андрея, отдаст ему хлеб и побудет с ним в эти трудные для друга дни.

Десять одёжек надела мать на Вовку, собирая его в путь: он всё терпел. Зато кроме того хлеба, печёной картошки и сала, что взяли на дорогу для всех, мать дала Вовке две большие ячменные лепёшки.

— Отдашь, кому сам захочешь, — сказала она ему.

«Андрею приберегу», — подумал Вовка.

И вот уже скрипит снег под полозьями тяжело гружённых саней. Светлы и приветливы звёзды на тёмном полуночном небе. Снег низко гнёт ветви старых косматых елей. Сонный Вовка бредёт вслед за дедом подле его саней, скользит, порой оступается в сугроб. Устал с непривычки, и спать очень хочется, а всё равно на душе хорошо: добился чего хотел и ещё добьётся.

Отломал Вовка еловую веточку, слизнул с неё снежок, пожевал колючие горькие иголки, и запахло Новым годом, праздником в тёплой школе, мирной, хорошей жизнью. Когда же она к ним снова вернётся?

— Подсядь, внучек, — велит Вовке дед. Вовка садится на сани и дремлет.

На рассвете были уже за двадцать километров от Озёр, и все вздохнули свободнее. Страшны были им те немцы, что бывали в их селе и в соседних с Озёрами сёлах. Они могли кого-нибудь узнать, обнаружить, что не давали им никакой справки, воротить назад и отнять дорогой груз. А дальние гансы им не опасны. Мало ли ходит по дорогам машин и обозов? Была бы справка и к ней печать приложена.

Мороз к утру уменьшился, пошёл снежок. Тётя Лиза, дедова невестка, запела негромко песню. Все любили её пенье, дед звал её артисткой. Лиза пела грустно и ласково: «Вдоль по улице метелица метёт, за метелицей мой миленький придёт…»

— Придёт, — сказал дед Никита. — Непременно придёт. Куда же он, ясный сокол, денется? Победит вместе со своими товарищами фашистов и сразу явится…

И Лиза радостно засмеялась. «Ясный сокол» был её муж, лётчик дядя Саша.

Под Лизино пенье зашагали веселей, но перед первой проверкой у железнодорожного шлагбаума все взволновались и притихли: разве угадаешь, что может прийти в голову красноглазому и красноносому, до костей продрогшему фашисту, похожему на мороженого судака. Он прочитал не спеша справку, зевнул во весь свой рыбий рот и махнул рукой: проезжайте!

Следующий патруль справки не глядел, но спросил деловито:

— Вотки есть?

— Я [5] , — ответил дед, из внутреннего кармана своего тулупа вытащил бутылку самогона и отдал немцу.

— Ехат далше. Бистра! Бистра! — крикнул этот знаток русского языка и любитель водки: ему, видно, очень хотелось выпить, и он торопился отправить обоз.

А дед Никита проехал немного по шоссе и повернул обоз в сторону, на едва видную лесную дорогу. Несколько километров помучились, увязая в снегу, и увидели жильё. Это был хутор двоюродного брата Никиты Иваныча, Фёдора Петровича.

Фёдор Петрович жил в своём доме тоже большой семьёй, даже побольше, чем у Никиты Иваныча: он, жена баба Даша, две дочери, две невестки и целая куча ребят. Вовка как вошёл в избу, так сразу вспомнил песенку про кота: «Баю-баюшки-баю, живёт котик на краю, он не беден не богат, полна горница ребят». Дед Фёдор на котика не был похож, но внучата его — вылитые котята: все круглолицые, смуглые и темноволосые — в бабу Дашу. Дед Фёдор её цыганкой звал.

Вовке баба Даша нравилась. Была она весёлая, добрая, когда приезжала с дедом Фёдором, привозила двоюродным внукам хороших гостинцев и не спрашивала, как ученье, как таблица умножения и всякие склонения и спряжения. Может, они её не интересовали, а может, она про них и не знала. Зато знала она много красивых песен и пела их вместе с Лизой.