Запах парного лосиного мяса и глухое волчье ворчанье он уловил издали. Кунь прибавил шагу, запрыгал резвее, хоть спешить было и незачем, к мясу все равно не будет доступа, пока волки у лося, пока они не нажрутся вволюшку.

Они настигли его на открытом пологом косогоре, затянутом мелким кустарниковым липняком и осинником, редко-редко уцелели здесь старые, покалеченные при лесозаготовках липы. Косогор в нескольких местах был до земли истолочен копытами, забрызган кровью. Волки, видать, не раз окружали и бросались на зверя.

Это был громадный, поживший свое, побегавший по лесу сохатый, который, не будь он ранен, едва ли бы дался волкам. Его вислогубая, горбоносая морда задралась вверх, левый рог глубоко всажен в снег, правый угрожающе торчит гребнем кривых отростков. Весь бок сохатого уже разворочен, разодран, слабо курится, одни волки лежат, как бы присосавшись, возле туши, другие, отгрызая и отрывая по большому куску, отходят, кромсают мясо, прижимая его лапами, глотают жадно, с хрястом перемалывают мелкие кости.

Одноухий кружил на безопасном расстоянии, подбирал, слизывал мелкое крошево, когда какой-нибудь волк убегал за очередной порцией. Волки не обращали на куня внимания. Только худая остромордая волчица яро зарычала и прыгнула для острастки в его сторону. Одноухий не замедлил взметнуться по корявой липе, сломленной посередке и пустившей в сломе пышный куст веток, голых сейчас, напоминающих растрепанную метлу на толстом шишковатом черене.

С липы все волки хорошо видны. Было их семеро: могучий, невозмутимый матерый, с короткой мощной шеей и широкой грудью; подвижная нервная волчица, в белесых подпалинах по бокам; два волка-переярка, крупных, переросших мать, и трое прибылых, нынешнего позднего помета волки, еще по-щенячьи суетливые, неловкие.

На липе, в удобном месте-метле, Одноухий и дождался, когда волки насытились и с отвислыми, вздутыми животами цепочкой, след в след, утянули за матерыми вниз по косогору в ложок, где сохранилась куцая куртинка хвойного леса. Там они будут спать днями, а ночами наведываться к туше, в два-три захода умнут всего лося, все мослы дочиста обгложут.

Одноухий спустился с дерева, набил до отвала живот холодной, начавшей уже замерзать лосятиной и тоже, разомлевший и потолстевший, заковылял на лежку. Нашел поблизости кучу гнилых, не сожженных лесозаготовителями сучьев, накрытую горкой-сугробом, и забрался под нее. Далеко убегать не надо, туша еще и его накормит.

Щель между сучьями и землей была узкая, но кунь упорно полз вперед, забирался глубже и глубже, раздвигая себе путь мордочкой, ему нужны были тепло, теснота, тишина, надежная безопасность от человека.

Вдруг капкан вновь дернул, остановил его, крепко зацепился за что-то сзади. Одноухий рванулся что было сил, вертелся, откручивал лапу, думая, что это его опять человек не пускает. Капкан теперь все время напоминал ему о человеке. И перетертые клочья кожи, на которых держался капкан, оторвались, отпустили куня.

Ноге сразу же стало свободнее, легче, хоть дикая боль и раздирала ее. Одноухий, поскуливая, начал зализывать кровоточащую, разбереженную рану, вылизывать единственный уцелевший коготь, тоже болевший, непослушный.

Утром Ларька поднялся рано. Может, не все еще потеряно? Может, и удастся взять куницу? С капканом ведь, удобно ли бегать.

— Гли-ко, — удивилась мать. — Засобирался куда-то?

Обычно в свободные от работы дни Ларька валялся в постели часов до одиннадцати-двенадцати.

— На лыжах хочу покататься, — спешно одевался Ларька. — Мне надо жратвы побольше, чтоб и назавтра хватило. Я, может, далеко укачу, так домой не вернусь. В вагончике и заночую, смену прямо приму.

— Гли-ко, — повторила мать. — На лыжах ему захотелось. Не катывался он.

Ларька преувеличенно бодро, успокаивающе сказал:

— В лесу сейчас знаешь как... Иней на всем. Тепло. Снежок падает.

— Падает, падает... С рукой-то чего сделал?

— Кот вцепился. Дозлил я его.

Хорошо, вчера вечером, когда он пришел с работы, дома никого не было. Не то бы не свалить ему на кота. Мать еще за ужином присматривалась к забинтованной руке, но спросила про нее почему-то только сегодня.

— Вцепился... — раздумывала она. — И кот вроде смирный.

— Ну да, смирный... Хочешь, я его на твоих глазах растравлю? Он не любит, когда его за хвост цапают, когда ему дрыхнуть не дают.