Из дому он вышел совсем рано, нигде-нигде еще не забрезжило. Вышел опять налегке, без ружья, с одним топором, заткнутым за ремень поверх фуфайки, — может, где-нибудь по пути дуплянку сделает.

Погода вроде налаживается. Вчера поздно вечером еще моросило, а сейчас вон небо на востоке чуть-чуть приоткрылось, как раз напротив близкого восходящего солнышка, и все выше и выше мохнатое, хмурое веко из темных, тяжелых облаков, все ширится, разливаясь по горизонту, кроткая, словно промытая, синева, все больше и больше надежды на солнечный, теплый день. Осенью погода капризная, изменчивая, как норов худой бабы: дунул посильнее ветер — ненастье нагнал, упал ветер — морозный, ядреный утренник выстоялся.

Под ногами лежала умятая, уезженная колесными тракторами и комбайнами дорога, сапоги гулко стучали о землю. Ночь даром что отстояла морочная, глухая, земля, однако, все же застыла поверху, а выяснившийся холодный утренник покрыл ее тонким налетом инея.

Он шел в сторону поднимающегося солнца, в сторону быстро занимавшейся, расползающейся зари. Справа от него разбегалось свежевспаханное поле, с белыми от курчавой изморози гребешками на пластах, слева высился березняк, облетевший, сквозивший, тоже весь в инее, который, едва только взошло солнце, начал исчезать, стаивать — сперва с верхушек деревьев, потом все ниже к земле. Подтаивала изморозь и на поле, гребешки пластов потемнели, оплыли с солнечного боку, взялись легким парком.

Так по дороге можно было попасть в верховья Плутаихи. Но, дойдя до высоковольтной линии, легко махнувшей проводами над дорогой, Игнатий свернул зачем-то — бес его, дурака старого, попутал, — направился дальше трассой: сократит, мол, километра два-три.

Пошел Игнатий трассой, преодолел сперва вспаханное, кочковатое, трудное для его ног поле, сузившееся здесь в острый клин, вошел в лес — и вскоре сто раз покаялся. Когда-то ходить по трассе любо-дорого было, зарастала она сплошь ровным и сильным на крупную ягоду малинником, посередке трассы, под гигантскими железными опорами, под гудящими денно и нощно проводами, вилась удобная, хорошо выхоженная тропка. Сейчас же трасса расширена с правого боку, изрыта, изодрана, искорчевана, нефтяники проложили по ней трубопровод, гнали к буровым воду аж из самой Камы добрых километров тридцать. От сочного, запашистого малинника не осталось и следа, весь он был перемешан с землей, по трассе далеко тянулся рыхлый глинистый вал, сгруженный на трубопровод бульдозерами. Вот что наделали, умники. Сколько дерну содрали. Теперь осенним дождям и весенним паводкам ничего не стоит размыть незащищенную, слабую землю, проточить на уклонах сначала вовсе безобидные с виду бороздки, затем глубоконькие, похожие на трещины канавки, а дальше уж и овраги. А ведь опоры рядом, долго ли аварии быть.

Оттаявшая, размякшая сверху глина липла большущими, тяжеленными комьями к сапогам, ноги разъезжались, не слушались, заныло, заломило знакомо в коленках. Обочиной высоковольтки тоже не двинешь, там вообще никакого проходу, край трассы весь забит, поднят, топорщится угрожающе лапами выворотней, сваленными и поломанными деревьями. Лесу-то опять извели, попортили. Нефтяникам, видно, все дозволено, никаких запретов не знают, где захотят, там и поднимают свои буровые, рубят к ним широченные просеки, не рубят, вернее, а просто-напросто раздвигают, сваливают как попало лес, тянут дороги и трубопроводы. Нефть, говорят, все оправдывает. Ой ли, все ли, как бы вскоре затылки не зачесало.

Приходилось идти метрах в пятидесяти от трассы, где порой вставал на пути такой частокол осинника, что не сразу и меж стволов протиснешься. А когда попадались семенные куртины, эти редкие островки хвойного леса, то и там путь подчас преграждали сплошные буреломные и сухостойные кладбища. Тяжко живется в лесах оставленным семенным куртинам: сильные ветры и солнце быстро расправляются с ними, высушивают, роняют, много ли они успевают разбросать семян вокруг.

Попадались на пути и ложки, пересекавшие трассу, с ручьями, с речушками. Нефтяники, чтобы трубопровод не повисал в воздухе, имел бы какую-то опору, скосили, стесали косогоры тех ложков, перекрыли их по всей трассе земляными перемычками-плотинами, подняли, заболотили воду ручьев и речушек. Такие запруды не просто огибать лесом. Опять нужно было выходить на трассу, наматывать на сапоги глинистые оковы.

А день вызревал ветреный, солнечный, легкий. Небо уж давно полностью очистилось, стянуло с себя толстую, темную кожуру из туч, сияло насыщенной, глубокой синевой. Лес тоже играл, вспыхивал всеми ожившими осенними красками, обветривался помаленьку, отряхивался от утренней сырости.

Новой дорогой, когда он опять свернул, точно так же, как и трассой, оказалось невозможно идти. Напрасно Игнатий надеялся, что нефтяникам неизвестна эта малоприметная дорога вдоль Плутаихинского лога, бывшая лесовозка, совсем уж было окрепшая, затянувшаяся травой и кустарником, надеялся, что ее-то не тронули, что она уцелела. Ан нет, тронули, еще как тронули, и по ней ходят трактора и тяжелые машины, не дают затвердеть грязи, выжимают, сгоняют ее колесами и гусеницами в придорожные канавы, из них она дальше расползается, по склону лога.

А он-то раздумывал: откуда в Плутаихе муть берется? Да одной только этой дорожной жижи хватит с лихвой, чтобы залить живо-два Плутаиху. С каждым ненастьем, с каждым дождичком она будет в лог попадать. Можно и без нефти загубить речку.

Сколько перемен, разбоя в лесу. И всего за каких-то два года. А что же ожидать еще через два?

Снова шагал Игнатий лесом — не шлепать же по грязи. Но на этот раз ему повезло: позади вскоре загудела, завыла на весь лес мощная машина. Игнатий вышел на обочину дороги и стал ждать. Машина медленно приближалась, надсадно, на одной стонущей ноте ревя мотором. Это какую же силищу надо иметь, чтобы ползти такой дорогой?

Желтый, жарко дышащий КрАЗ, высоко загруженный бумажными, туго набитыми мешками, выехал наконец из-за поворота. Шофер, плечистый молодой парень в расстегнутой до пупа рубахе, с радостью распахнул дверцу кабины — наскучило, видать, одному-то трястись.

— Куда, папаша, путь держим? — весело спросил он, удивленно разглядывая огромного бородатого Игнатия.

— Никуда не держим. Смотрю вот на безобразия ваши.

— Какие безобразия?

— Такие... Дорога вот эта, не безобразие разве?