– Я могу что-нибудь еще для вас сделать? – спросила она. – Что угодно. Почту за честь.

– Мне понравился этот «Лабатт[7]», – сказал Аполлон. – Принеси мне еще один.

– Тебе понравилось? – поинтересовался Гермес. – Это же впустую потраченная вода.

– Филистимлянин! – бросил Аполлон, и братья рассмеялись.

Он продолжал:

– Все было бы иначе, надели мы этим так называемым разумом кошек.

– Все было бы ровно так же. Что надо было бы сделать, так это наделить человека интеллектом и способностями собаки.

– Мне все это порядком надоело, – сказал Аполлон. – Давай сменим тему.

Они толковали о своем, об олимпийском, но потом сам же Аполлон вернулся к прерванному разговору:

– Интересно, что было бы, если бы мы дали одному из этих существ свой язык?

– Наш язык? – переспросил Гермес. – Ни одному смертному не под силу выучить столько оттенков молчания.

– Я не сказал «научить», я сказал «дать».

– Ты слишком задержался на земле, – ответил Гермес. – Пойдем домой. Гефест должен мне часть своего выигрыша.

– Иди, – отозвался его брат, – я побуду здесь еще немного.

Когда Гермес вышел из бара, небо было окрашено в розовый. Рядом с ним, на светофоре у перекрестка Кинг и Батерст, остановился автомобиль, музыка из него орала так громко, что сотрясалась вся машина. Водитель сидел совершенно неподвижно, не считая указательного пальца правой руки, который постукивал по рулю в такт.

Что можно было сказать об этих существах на самом деле? Гермес знал бесконечно больше, чем человек за рулем. Он знал о водителе больше, чем тот знал о себе. Гермес знал больше него о каждом человеке, насекомом или животном, с которыми водитель когда-либо вступал в контакт. Помимо знаний, он также обладал силой, недоступной пониманию ни одного из смертных. Если бы он захотел, то мог бы раздавить машину или целый квартал, где она стояла. Если бы он захотел, он мог бы сломать один из пальцев человека за рулем или вырвать волосок с его брови. Он мог дать ему все – а мог все забрать. Несмотря на всю «человечность» или «достоинство» этого существа, или с наличием чего там они себя поздравляли, человек в машине был песчинкой в мире бога.

И все же между ними лежала пропасть, которую бог не мог преодолеть несмотря на свое могущество, знания и хитрость, – смерть. По одну сторону пропасти – боги. По другую – эти существа. Гермес мог представить себе, каково это – быть смертным, не больше, чем люди могли понять, каково это – обрести бессмертие. Именно эта разница завораживала его и заставляла вновь и вновь возвращаться на землю. Смерть была краеугольным камнем тайной любви богов к людям. Смерть была в каждой клетке тела этих существ. Она была сокрыта в их языках и лежала в основе их цивилизаций. Смерть можно было услышать в звуках, которые они издавали, и увидеть в их движениях. Смерть омрачала их удовольствия и освещала отчаяние. Будучи одним из тех, кто страстно желал смерти, Гермес находил землю и населяющих ее существ занимательными, а временами, возможно, даже и достойными тех глубоких чувств, которые он к ним испытывал. Именно это «чувство», природа которого превосходит возможности языка или человеческого понимания, удерживало Гермеса – да вообще всех богов – от уничтожения смертных.

С одной стороны – власть, с другой – любовь.

Загорелся зеленый. Машина сорвалась с места, и Гермес незаметно поднялся над городом. На юге лежало светло-лиловое озеро. Над водой плыли воздушные, белые облака. Мысли Гермеса обратились к Принцу. Как странно, что настолько проницательное существо воображало, будто смерть языка будет означать смерть его поэзии. Для бессмертных всякая истинная поэзия существовала в вечном настоящем; вечно новый, ее язык не умирал. Однажды произнесенное, стихотворение Принца будет жить вечно. При мысли о псе Гермес почувствовал удовлетворение. И в порыве великодушия бог переводчиков вознаградил Принца за его искусство и его невольное служение.

Душа Принца, почти полностью покинувшая тело, ненадолго вернулась в сознание. Пес увидел себя на зелено-охристом поле, пахнущем прерией и Ральстоном. Он вновь был молод, все органы чувств его были остры. Лето, время близилось к четырем. Вдалеке виднелись дворы за домами на Канпор Кресент. Он слышал запахи сусликов, мочи, сосновой смолы, пыли, горящего мяса ягненка, которые доносились бог знает откуда.

Внезапно он услышал любимый голос.

– Сюда, Принц! Сюда, мальчик!

Это был Ким, единственный человек, чье имя он потрудился запомнить. Принц видел его вдалеке, Кима он бы ни с кем не спутал. И душа Принца наполнилась радостью. Он побежал к хозяину, как бежал всегда: стремглав помчавшись по прерии. Но на этот раз он бежал, различая каждую интонацию в голосе Кима, полностью, до конца его понимая.

В свою последнюю минуту на земле Принц любил и знал, что его любят в ответ.

Торонто, 2013 г. Квинкункс[8] 2

Примечание к тексту

Стихотворения в «Пятнадцати собаках» написаны в жанре, изобретенном Франсуа Карадеком для УЛИПО. Этот жанр родился после того, как Франсуа Ле Лионне, основатель объединения, задался вопросом, можно ли написать стихи, которые могут быть поняты и людьми, и животными. В «Пянадцати собаках» каждое стихотворение представляет собой то, что Карадек называл «стихотворением для собаки»: если произнести его вслух, будет отчетливо слышно имя животного, несмотря на то, что явно оно не присутствует. Возьмем в качестве примера стихотворение Гарри Мэтьюза, написанное для пса Элизабет Барретт Браунинг, Флаша:

Хозяйка обо мне не забывает,

Когда выходит чай пить во дворе.

Себе коньяк из фляжки подливает,

А косточки – подкладывает мне.

В стихотворении Мэтьюза имя пса, «Флаш», слышится в слове «фляжка». Точно также каждое из стихотворений в романе содержит имя одного из псов.

Стихотворение с именем «Принц» написал Ким Мальтман: