Что ж, и я надеюсь, на то, что он прав — как оказался прав в том, что Ленчик отдаст своим людям приказ меня похитить. Сейчас почти час — часа через три можно ждать звонка…

— Ты, как всегда, встречаешь меня в голом виде, Олли, — либо в постели, либо в ванной…

Господи, как он меня напугал! Так ведь и инфаркт можно заработать. Даже не думаю, что сама виновата, оставив открытой входную дверь, — ведь он и в первый, и во второй раз как-то проник внутрь, значит, и сейчас она бы его не остановила.

— Признайся, что специально выбираешь именно такие моменты для своего появления, Рэй, — отвечаю в тон, и улыбаюсь ему, и не сразу понимаю, что во взгляде моем легко читается восхищение. — Почему ты так быстро? Что, полиция даже не стала тебя допрашивать и просто вынесла благодарность за очистку лос-анджелесских улиц от швали и тут же отпустила? И вообще — что ты с ними сделал, Рэй? Я ничего не поняла…

А он смотрит на меня спокойно и невозмутимо, улыбается в ответ, и видно, что он доволен — то ли тем, как прошла встреча с полицией, то ли чем-то еще, пока не знаю.

— Ты задаешь слишком много вопросов, Олли, — куда больше, чем задали бы копы…

— Почему сослагательное наклонение, Рэй, — что значит “задали бы”? Разве они их не задавали?

— Если ты не возражаешь, я сварю нам кофе — и мы побеседуем в другой обстановке, потому что эта меня немного смущает. Видишь ли, ты заставляешь меня отвлекаться от дела, и я могу что-то перепутать или сбиться с мысли…

Вообще-то я сижу в покрывале из пены, и видны только голова, шея и плечи, хотя, бесспорно, можно домыслить, где у меня что, тем более что он меня в обнаженном виде лицезрел уже дважды и в первый раз делал это слишком долго — прокрался в семь, а я проснулась в десять. Но дело не в том, что видно и чего не видно, — догадываюсь вдруг, что он уже не тот, которым был сегодня днем, он другой, потому что то, что случилось, прибавило ему уверенности, и он сделал большой шаг к себе прежнему — к бесстрашному, бравому вояке Рэю Мэттьюзу, героическому бойцу спецподразделения лос-анджелесской полиции, которым гордились и сослуживцы, и собственная семья. И который сам считал себя героем, и таковым считает себя и сегодня — впервые за минувшие с момента увольнения пять лет выйдя на тропу войны и одержав первую победу, и показав, что остался прежним, и себе, и мне — и мое восхищение в глазах тому доказательством. И потому с большей откровенностью говорит о том, что я ему нравлюсь, — с чуть большей, но я чувствую это “чуть”.

— Ну, может, ты мне все расскажешь наконец? — спрашиваю, когда сажусь напротив него.

Он все в тех же джинсах и в том же свитере, только майка под ним другая — и полагаю, что все, что он меняет из гардероба, ежедневно заезжая к себе, так это трусы с носками и майку. И не сомневаюсь, что в той сумке, которую он возит с собой в машине и втаскивает каждый вечер в дом, — тоже свежий комплект белья и бритва, хотя бреется он раз в пять дней, по-моему.

— Ну… — Он пожимает плечами и заминается, не зная, с чего начать, и я отчетливо понимаю, что он сейчас думает о том, чтобы в собственном рассказе не предстать этаким Рэмбо. Он реальный человек, я уже в этом убедилась — а значит, хвастать не любит, что следовало и из его рассказа о той операции, за которую его выгнали с работы. Сдержанный был рассказ, безо всяких красочных подробностей, сухой и скучный — просто констатация фактов, без расписывания собственных подвигов и самоотверженности. Он тогда ни разу не сказал о том, что семеро вооруженных террористов, в принципе, легко могли его убить — он, видимо, как не думал об этом, когда убивал их, так и позже не задумывался. Мне это понятно, точно так же мне бы не хотелось расписывать, как я направила машину на киллера, вместо того чтобы дать задний ход, или как побеждала Кронина, или как убила Павла — это было, и я должна была это сделать, и я это сделала, и пережила, и это мое. И все, что я могу — просто сказать, что все это имело место, но от подробностей увольте.

— Кстати, ты нарушила правила игры, Олли, — переводит он разговор на меня, полностью оправдывая мои подозрения относительно его нежелания что-либо рассказывать. — Мы же договорились, что, как только появлюсь я, ты тут же уезжаешь.

— Но я не поняла, что происходит, — признаю честно. — Не поняла — это во-первых, а во-вторых, их было двое, а в-третьих, я решила, что должна все увидеть.

Меняю положение в кресле, поджимая под себя ноги, поза такая уютная и, видимо, соблазнительная одновременно, и слежу за движениями его глаз, рванувших туда, где разошлись на секунду полы халата.

— В следующий раз, пожалуйста, соблюдай правила — игра не закончена, и может случиться так, что любое отклонение от выработанного нами плана сыграет отрицательную роль. Договорились? А что касается того, что ты хотела увидеть — я не думаю, что это самое приятное зрелище, хотя прости, я забыл, ты, наверное, и не такое видела.

Молчу, провоцируя его на продолжение, и он продолжает, пусть и вынужденно:

— Знаешь, я не стал ждать полицию — я просто уехал…

Смотрю на него непонимающе. Не он ли мне говорил, что все должно быть по закону, официально — и по-другому он не может?

— Да, я понимаю, о чем ты думаешь, Олли, — но, когда я увидел, как они обступили твою машину и как нагло себя ведут, потому что перед ними безоружная женщина, я вдруг решил, что закон на них не распространяется…

— Как тогда? — спрашиваю тихо.

— Да, как тогда, — соглашается он. — Хотя, конечно, тебя вряд ли можно назвать безвинной жертвой, по воле случая оказавшейся на прицеле маньяка.

И снова улыбка, снова уход от темы, и я уже начинаю проявлять нетерпение.

— Рэй, ты убил этих двоих?

— Что за вопрос, Олли? Я никого не убивал — я сидел целый вечер дома, а теперь вот заехал к тебе в гости и…

— Рэй, я, между прочим, волновалась за тебя, — произношу с укором.

— Хорошо. — Он снова серьезен и решительно засовывает в зубы сигару. — Хорошо, да, я их убил, что еще было с ними делать? Я не стрелял, потому что они не пытались стрелять, они все хотели сделать тихо — хотя у одного был при себе пистолет. В тот момент, когда ты захлопнула дверь машины и один рванулся к тебе — спасибо, я признателен, что ты мне помогла, — второй кинулся на меня и я его убил. Просто ударил и убил — меня этому учили. А когда тот упал, его приятель обернулся, и побежал ко мне, и лез в карман — я решил, что за оружием, и попозже выяснилось, что я был прав, — я кинул в него нож, которым меня пугал первый. Я был в перчатках — никаких следов. Запихал их в багажник, вынул документы — у одного были при себе права, я их забрал и кинул в мусорный ящик по дороге к тебе, — обнаружил, что на двоих у них был один пистолет, машину загнал в арку, и ее найдут не раньше завтрашнего дня, да и то вряд ли, я специально сломал ключ так, что багажник легко не откроешь, пусть полежат там, как лежал Джим…