— А че теперь?

— Ее не трогать больше — ты и так ей по роже засадил, теперь неделю потеряем, пока она сможет в банке объявиться. Еб…те сколько хотите, хоть в рот, хоть в жопу — но не бить, это потом! Усекли все?

Больше меня не трогали в тот день, оставили лежать. И я даже умудрилась заснуть и спала очень долго, потому что когда проснулась, светло было. В комнате тишина стояла и я лежала лицом вниз, все вспоминая. Грустно думая о том, что Ленчик в итоге нас перехитрил — вызвал еще пятерых, последних, видимо, из оставшихся у него в Нью-Йорке, причем вызвал в последний момент, после того как Рэй убил Вагина и того, кто был с ним. И они поехали в Санта-Монику — и смотрели издалека на меня, зная, что рядом со мной обязательно кто-то есть, и организовали достаточно грамотную ловушку, в которую мы попали в тот момент, когда оба были сонные и уставшие и убежденные в том, что Ленчик просто не поехал сюда.

И Рэй вспомнился — такой уверенный, такой сильный, успевший среагировать в опасной ситуации и убивший-таки одного, и за одну секунду превратившийся в нечто бесформенное и безлицое. И я еще подумала, что как хорошо, что тебя не обезобразили тогда пули — потому что ужасно осознавать, что мгновение назад живой человек превратился в ничто. Неважно даже, что он был мне очень близок, что он спас меня в трудную минуту, вытащил меня из виски и кокаина, проливал кровь — неважно, что он был в меня влюблен и хотел на мне жениться. Или именно это, только это и важно, потому что, будь на его месте кто-то чужой, меня бы это не тронуло? Наверное, так.

Я медленно думала, все еще не в силах отойти от случившегося, вцепившегося мне в память, заслонявшего тем комком без лица все остальное — не в силах осознать до конца, что все кардинально изменилось, что из победителя я стала проигравшей, из охотника превратилась в пленную жертву. Даже не вспоминала в тот момент о том, что вела я себя так, как надо, пристрелив Виктора и убив еще одного, выдержав вчерашнее испытание. Просто думала медленно и тупо, не очень хорошо соображая, чувствуя сильную головную боль, испытывая жажду, ощущая желание пойти в туалет, но не имея для этого сил. Будущее меня не пугало, видеть его мешало прошлое — и, наверное, я должна быть им благодарна за тот удар по голове, потому что, соображай я нормально, я бы испытывала больший дискомфорт при мысли о том, что мне предстоит вынести.

Тут голоса пришли, и меня перевернули, и Ленчик, поглядев на меня торжествующе — мне показалось, что было чуть-чуть тревоги в его взгляде, он все же боялся, наверное, не умерла ли я, не повредили ли мне чего его идиоты, когда били, но торжество было главным — поинтересовался, не буду ли я орать, если он освободит мне рот. И когда я кивнула, приказал тому, что зашел с ним, сорвать полоску широкого скотча с моего рта.

— Ну че, допрыгалась? Не хотела по-хорошему? — спросил с издевкой, грозящей вот-вот перейти в припадок ярости, я это видела, потому что глаза стали злобными. — Братва б тебя разорвала вчера, если бы не я. Таких пацанов убили — из-за тебя, сука, из-за того, что тебе бабки дороже всего!

— А ты и твои пацаны за справедливость воевали, да, Леня? — прокаркала я хрипло, царапая горло. — Воды дай…

Воды дали, вежливо так — длиннолицый, а это он с ним был, принес, а Ленчик уже меня напоил.

— Мне надо в туалет, в ванную, и курить я хочу — а потом поговорим, — произнесла тихо, без наглости, просто перечисляя, что мне нужно, зная, что хамить ни к чему, но и просить робко не надо.

— А ты под себя! — ухмыльнулся Ленчиков спутник.

— Че несешь, Андрюха — чтоб мы тут нюхали потом? Отведи ее!

— Может, и жопу ей вытереть?

— Надо будет — вытрешь! Руки ей освободи — пусть так походит пока.

Рук я вообще не чувствовала, и когда этот снял скотч, который они использовали вместо наручников, я руки еле вынула из-за спины, казалось, что они уж приклеились к ней. Распухшие, тяжелые кисти, как неизвестно откуда и зачем появившиеся отростки, висели — и когда по совету добросердечного Ленчика начала их тереть друг о друга, восстанавливая кровообращение, возникло чувство, что в каждую кисть всадили по паре сотен иголок.

Я даже не задумывалась, что стою голая перед ними — меня нагота собственная никогда не смущала, плюс я убеждена была всегда, что мне своего тела стыдиться нечего, и уже позже мне пришло в голову, что это был один из их главных козырей, потому что, в принципе, голый человек в обществе одетых остро чувствует себя уязвимым и незащищенным, особенно когда не сам он разделся, а его раздели и одеться не дают. А мне было по фигу с первого дня моего пребывания в этом мотеле и до последнего. И мне ни капли не смутило, когда Ленчиков спутник поперся за мной в туалет — в конце концов, на меня мой первый муж вечно пялился, вечно врывался, когда я туда заходила, — и потом глазел, когда я стояла под душем. Зато собственная физиономия меня более чем смутила — так-то все было нормально, только вот парик куда-то делся, зато ни одной царапины, ни одного пореза от осколков лобового стекла “Мустанга”, но вот синяк действительно был как у вокзальной шлюхи, большой, закрывший весь глаз, как черная пиратская повязка. Я, правда, обрадовалась, что нет рассечения — мне, пока не увидела себя, вообще казалось, что там что-то страшное, — но видок был не очень.

Потом все тот же длиннолицый, которого Ленчик называл Андрюхой, поставил чайник, сделал мне чашку растворимого кофе, и ушел и тут же вернулся, видно, в соседнюю комнату выходил. Кинул на кровать три апельсина, разведя перед Ленчиком руками — больше, мол, ничего нет. И я сделала глоток бурды, оставив апельсины в покое. Голода не было еще, да и что я, должна была пальцами с них сдирать кожуру?

— Один на тебя работал, этот который был с тобой? — спросил Ленчик, и я видела, что заботит его этот вопрос, но думать в тот момент не могла и потому тупо кивнула, и потом еще раз, когда он переспросил.