Часть информации в лежащих на столе папках была сфабрикована, чтобы посильнее насолить Оппенгеймеру. Источником одного из ключевых утверждений служили два сексота ФБР Диксон и Сильвия Хилл, внедренные в отделение Коммунистической партии Калифорнии в городе Монтклэр. В ноябре 1945 года эта супружеская пара явилась в управление ФБР в Сан-Франциско и сообщила о партийном собрании, на котором они присутствовали незадолго до бомбежки Хиросимы. Сильвия Хилл рассказала, что партийный функционер Джек Мэнли отзывался об Оппенгеймере как об «одном из наших». Миссис Хилл, однако, уточнила, что «заявление Мэнли о фигуранте [Оппенгеймере] не означало наличия у последнего партийного билета. У Мэнли сложилось впечатление, что фигурант был не действительным членом партии, а просто поддерживал идеалы КП». В полном виде сведения, сообщенные Сильвией Хилл, служили слабым доказательством для утверждения КАЭ, будто бы ряд известных коммунистов называл Оппенгеймера членом партии. Однако, выбирая показания Хилл для своей выжимки из материалов досье, ФБР опустило «мелочи». В итоге обычные слухи были возведены в степень «компрометирующей» информации.

Зачитав обвинение и ответ Оппенгеймера, председатель комиссии спросил, согласен ли Оппенгеймер «принести показания под присягой». Роберт согласился, и Грей привел его к обычной присяге говорить правду и ничего, кроме правды, которой пользуются все суды. Процесс дознания начался. Оппенгеймер занял место свидетеля и остаток дня отвечал на вежливые вопросы своего адвоката.

На следующее утро, во вторник 13 апреля 1954 года, «Нью-Йорк таймс» вышла с эксклюзивной статьей на первой полосе, написанной лично Джеймсом Рестоном. Заголовок гласил:

Газета опубликовала полный текст обвинительного письма генерала Николса и ответного письма Оппенгеймера. Новость подхватили другие газеты Америки и всего мира. Миллионы читателей впервые узнали подробности политической и частной жизни Оппенгеймера.

Освещение этого события мгновенно возымело поляризующий эффект. Либералы ужаснулись, что столь известный человек мог подвергаться подобным нападкам. Дрю Пирсон, независимый либеральный обозреватель, записал в дневнике: «Стросс и люди Эйзенхауэра проявляют мелочность. Мне трудно вообразить более расчетливый шаг по укреплению позиций Маккарти и поощрению охоты на ведьм, чем этот возврат к довоенным временам и поиски под кроватью прошлой жизни Оппенгеймера свидетельств того, с кем он говорил или встречался в 1939 или 1940 году». С другой стороны, для консервативных комментаторов вроде Уолтера Уинчелла наступили именины сердца. Всего двумя днями ранее Уинчелл объявил в своей воскресной телепрограмме, что сенатор Маккарти вскоре назовет «главного атомного фигуранта, призывавшего вообще отказаться от водородной бомбы». Этот известный ученый-ядерщик, утверждал Уинчелл, был «действительным членом Коммунистической партии» и «возглавлял ячейку красных, в которую входили другие известные ученые-атомщики».

Статья Рестона привела Грея в ярость. Обращаясь к Гаррисону, он сказал: «Вчера вы заявили, что опоздали, потому что “затыкали прорехи”». Гаррисон объяснил, что Рестон знал о приостановке секретного допуска уже в середине января. Грей отмахнулся от этого довода и принялся допытываться у Гаррисона, когда именно он передал копию письма КАЭ репортеру. Оппенгеймер перебил «судью»: «Мой адвокат передал эти документы мистеру Рестону, кажется, в пятницу вечером…» Это лишь еще больше распалило Грея: «Значит, когда вы вчера утром говорили здесь, что затыкаете прорехи, вы уже знали, что эти документы… находятся в распоряжении “Нью-Йорк таймс”?»

«Это правда», — ответил Оппенгеймер.

Рассерженный поведением Оппенгеймера и его адвокатов, Грей обвинил их в преднамеренной утечке информации. Он не подозревал, что негодование следовало обратить на Льюиса Стросса. Председатель КАЭ прекрасно знал о звонках Рестона Оппенгеймеру, и он сам, а не Гаррисон, дал «Нью-Йорк таймс» добро на публикацию материалов расследования. Опасаясь, что Маккарти может опередить его, Стросс решил, что историю больше не следует утаивать, особенно если можно свалить утечку на адвокатов Оппенгеймера. Поэтому 9 апреля Стросс позвонил хозяину «Нью-Йорк таймс» Артуру Хейсу Сульцбергеру и освободил его от обязательства до времени придерживать статью.

Кроме того, Стросс боялся риска превращения дела в «суд прессы» и того, что Оппенгеймер только выиграет от затяжного процесса. Чем дольше будет тянуться слушание, рассудил Стросс, тем больше у союзников Оппенгеймера появится времени на «агитацию» в кругу ученых. Требовалось быстрое решение. Поэтому Стросс на той же неделе отправил Роббу записку с просьбой ускорить разбирательство.

За несколько дней до этого Абрахам Пайс услышал, что «Нью-Йорк таймс» готовится опубликовать обстоятельства дела. Предугадав, что репортеры кинутся осаждать Эйнштейна, он приехал к физику домой на Мерсер-стрит. Когда Пайс объяснил цель приезда, Эйнштейн усмехнулся и сказал: «Проблема Оппенгеймера в том, что он любит женщину, которая не разделяет его любви, — Америку с ее правительством. <…> А выход здесь простой: Оппенгеймеру всего-то надо поехать в Вашингтон, сказать чиновникам, что они дураки, и вернуться домой». В душе Пайс, может быть, и согласился с его словами, но в качестве заявления для прессы они не годились. Он убедил Эйнштейна набросать простое заявление в поддержку Оппенгеймера: «Я восхищаюсь им не только как ученым, но и как прекрасным человеком» и уговорил зачитать его по телефону репортеру.

В среду 14 апреля на третий день слушаний Оппенгеймер с утра занял место на свидетельском стуле и отвечал на вопросы Гаррисона о своем брате Фрэнке. Оппенгеймера очень встревожила одна фраза в письме КАЭ: «После этого Хокон Шевалье вышел на вас в связи с этим делом либо напрямую, либо через вашего брата Фрэнка Фридмана Оппенгеймера». Поэтому на вопрос Гаррисона, имел ли Фрэнк какое-либо отношение к делу Шевалье, он ответил: «Об этом я имею очень ясное представление. Моя память свежа и определенно меня не подводит. Фрэнк не имеет с этим ничего общего. К тому же, я сказал бы, это не имело смысла, так как Шевалье был моим другом. Я не хочу сказать, что мой брат не был с ним знаком, но такой подход был бы исключительно окольным и неестественным». Несмотря на совершенно понятное объяснение, Робб и Николс посчитали, что Оппенгеймер говорит неправду, и безо всяких на то доказательств обвинили его во лжи.