Как-то раз в субботу, проработав все утро над ответом КАЭ, Оппенгеймер вышел из кабинета в сопровождении Хобсон. «Я собиралась отвезти его домой», — вспоминала Верна. По дороге на стоянку они неожиданно столкнулись с Эйнштейном, и Оппенгеймер остановился, чтобы перекинуться парой слов. Пока мужчины разговаривали, Хобсон сидела в машине. Оппи повернулся к ней и сказал: «Эйнштейн считает, что нападки на меня настолько возмутительны, что мне следует попросту уволиться». Очевидно, памятуя о своих собственных злоключениях в нацистской Германии, Эйнштейн заявил, что Оппенгеймер «не обязан делать себя мишенью для охоты на ведьм; он достойно послужил стране, и если такова уготовленная ему [Америкой] награда, то он в свою очередь должен повернуться к ней спиной». Хобсон хорошо запомнила ответ Оппенгеймера: «Эйнштейн не понимает». Изобретатель теории вероятности бежал из родной страны перед тем, как ее охватила фашистская чума, и поклялся, что его ноги больше не ступит на территорию Германии. Оппенгеймер не мог подобным образом отвернуться от Америки. «Он любил Америку, — утверждала Хобсон. — И эта любовь была так же глубока, как любовь к науке».

Эйнштейн вошел в свой кабинет в Фулд-холле и, кивнув в сторону Оппенгеймера, бросил помощнику: «Какой narr [дурак]». Эйнштейн, конечно, не ставил Америку на одну доску с фашистской Германией и не считал, что Оппенгеймеру следовало бежать. В то же время его глубоко тревожил разгул маккартизма. В начале 1951 года он написал своей знакомой, королеве Бельгии Елизавете: «Немецкая драма прежних лет повторяется: люди покоряются без сопротивления и становятся на сторону сил зла». Эйнштейн опасался, что, сотрудничая с государственной дисциплинарной комиссией, Оппенгеймер не только испытает унижение, но и придаст губительному процессу видимость законности.

Чутье не обмануло Эйнштейна. Время покажет, что Роберт совершил ошибку. «Оппенгеймер не кочевник вроде меня, — признался Эйнштейн близкому другу Джоанне Фантовой. — Я родился в слоновьей шкуре, меня никто не может обидеть». А Оппенгеймера, на его взгляд, было легко ранить — и запугать.

В конце февраля, когда Оппенгеймер вносил последние штрихи в письмо с ответом на обвинения КАЭ, его старый друг Исидор Раби попытался выступить посредником в сделке, которая позволила бы Роберту вообще не участвовать в слушании. Стросс в начале года прознал о попытке Раби выйти на президента и блокировал ее. На этот раз Раби предложил непосредственно Строссу и Николсу отозвать официальное письмо с обвинениями и восстановить секретный доступ Оппенгеймера в обмен на его быстрый уход из КАЭ по собственному желанию. К тому же было непохоже, чтобы КАЭ активно прибегало к услугам Оппенгеймера как консультанта, — за последние два года он проработал в рамках консультационного контракта всего шесть дней.

Вскоре после этой встречи Гаррисон и Маркс прибыли 2 марта 1954 года в кабинет Стросса и подтвердили, что Оппенгеймер готов пойти на такой компромисс. Однако уверенный в победе Стросс отмел предложение, заявив, что о нем «не может идти и речи». Устав КАЭ, утверждал он, требовал созыва дисциплинарной комиссии. Если Оппенгеймер подаст заявление об уходе по собственному желанию в письменном виде, то «КАЭ его рассмотрит». Это не лезло ни в какие ворота, и в тот же день Гаррисон и Маркс, посоветовавшись с клиентом по телефону, решили «бороться до конца на заседании комиссии».

Письменный ответ Оппенгеймера на обвинения, имеющий формат автобиографии, поступил в КАЭ 5 марта 1954 года. Он растянулся на сорок две машинописные страницы.

Когда о происходящем узнали широкие научные круги, друзья Оппенгеймера начали звонить, чтобы выразить свою тревогу. 12 марта 1954 года из Вашингтона позвонил и спросил, чем может помочь, Ли Дюбридж. Оппенгеймер с горечью ответил: «Я думаю, в Вашингтоне могли бы кое-что сделать, если бы захотели, но сомневаюсь, что они на это пойдут. <…> Не мне вам говорить, что все это дело совершенная чушь».

«Хорошо бы, если так, — ответил Дюбридж. — Будь это чушь, мы бы еще поборолись. Увы, все намного глубже». Роберт, похоже, с ним согласился и покорно приготовился пережить «канитель». Еще один друг — Джеррольд Закариас — заверил Оппи: «Вам лично нечего бояться, ей-богу, ваша позиция очень важна для страны. Устрой им ад — вот что я имею в виду».

Третьего апреля Роберт позвонил своей возлюбленной Рут Толмен и сообщил ей о грядущих событиях. Это был их первый разговор за несколько месяцев. «Невероятно приятно было услышать твой голос сегодня утром, — написала Рут в письме. — Подозреваю, что ты был слишком издерган и растерян, чтобы писать. <…> Ты постоянно в моих мыслях, дорогой, и я, конечно, очень беспокоюсь. <…> Ох, Роберт, Роберт, сколько раз это бывало с нами: мы не в силах помочь, даже если очень этого хотим».

Через несколько дней Оппенгеймеры поездом отправили Питера и Тони к старым друзьям по Лос-Аламосу, семейству Хемпельман. Весь период слушания дети проведут в Рочестере, штат Нью-Йорк. Незадолго до отъезда из Вашингтона Роберт и Китти получили письмо от старого друга Виктора Вайскопфа, который, узнав о их невзгодах, выразил поддержку и ободрение: «Ты должен знать: я и все те, кто чувствует то же самое, что и я, отчетливо понимают: ты ведешь нашу общую борьбу. Почему-то Судьба возложила на твои плечи самую тяжкую долю в этой борьбе. <…> Кто еще в этой стране способен лучше выразить дух и философию всего того, ради чего мы живем. Вспомни о нас, если ощутишь упадок духа. <…> Я прошу тебя оставаться таким, каким ты всегда был, и тогда все закончится хорошо».

Славная мысль.

Льюису Строссу не терпелось начать разбирательство побыстрее. С одной стороны, он реально опасался, что «подсудимый» сбежит из страны. Надеясь, что паспорт Оппенгеймера изымут, Стросс предупредил министерство юстиции: «Было бы прискорбно, если под давлением обвинений КАЭ он решит перебежать на другую сторону». Кроме того, Стросс не хотел, чтобы в его планы вмешался сенатор Маккарти. 6 апреля, отвечая на критику телекомментатора Си-би-эс Эдварда Р. Мерроу, Маккарти заявил, что американский проект создания водородной бомбы преднамеренно саботировался. Существовала реальная опасность, что импульсивный сенатор публично выложит все, что ему было известно о деле Оппенгеймера.