Серию из шести лекций Оппенгеймер назвал «Надежда порядка». На первой лекции в зал Сандерса, самую большую аудиторию университета, набилось 1200 человек. Еще 800 слушали трансляцию в соседнем зале. Входы на случай протеста охраняла вооруженная полиция. На стене за трибуной, придавая сцене странный кинематографический эффект, висел огромный флаг США. Так совпало, что сенатор Джо Маккарти умер за четыре дня до лекции и его прах в этот самый момент находился в Капитолии. Поднявшись для выступления, Оппенгеймер помедлил, подошел к доске и написал R.I.P. — «покойся с миром». В зале при виде безмолвной дерзкой отповеди покойному сенатору прокатился тихий ропот. Оппенгеймер же с каменным лицом занял место за трибуной и начал лекцию. Эдмунд Уилсон посетил одну из этих лекций и записал впечатления в своем дневнике. Ректор Гарварда Натан Пьюзи представил Оппенгеймера, в одиночестве сидевшего за столом на сцене, «нервно перебиравшего руками и ногами в типично неуклюжей еврейской манере, но стоило ему начать говорить, как вся аудитория обратилась в слух; зал замер, не издавая ни звука. Он говорил тихо, но с проникающим смыслом. Выступал на удивление выразительно и точно, лишь иногда сверяясь с записками, как в характеристике Уильяма Джеймса, в которой он коснулся отношений последнего с Генри. Вступление вызвало радостный трепет, он не прибегал к драматическим приемам, а попросту ставил великолепные вопросы, занимавшие умы любого человека и вызывавшие, по словам Елены, острое ощущение личной ответственности. Мы оба были тронуты и взбудоражены».

Однако после лекции Уилсон начал сомневаться, не является ли Оппенгеймер «гением, над которым взял верх возраст, чья мудрость и способность вести за собой вполне среднестатистические. Своей покорностью он напоминал затравленного человека». Как и многие, кто слышал публичные выступления Оппенгеймера, Уилсон сохранил тревожное ощущение ранимости и раздвоенности ученого.

Пользуясь своим положением в институте и выступая с речами по всей стране, Оппенгеймер постепенно создавал себе новую роль. Прежде он был инсайдером от науки, теперь все больше становился отстраненным, но харизматичным аутсайдером-интеллектуалом. Часто встречавшийся с ним Дэвид Лилиенталь считал, что Роберт измельчал. И определенно постарел — к 1958 году долговязый пятидесятидвухлетний Роберт начал по-стариковски горбиться. Морщины озабоченности на его лице, по словам Лилиенталя, «сменились выражением покоя от “успеха”. Он пережил одну из самых жестоких бурь, которая могла выпасть на долю человека».

Оппенгеймер умело и с чувством такта продолжал руководить институтом. Он мог гордиться своим детищем. Подобно Беркли 1930-х годов, институт приобрел всемирную репутацию одного из ведущих центров теоретической физики — и не только. Он был тихой гаванью для молодых и старых выдающихся ученых разных дисциплин. Одним из них был блестящий молодой математик Джон Нэш, получивший стипендию института в 1957 году [38] . Прочитав научную работу Вернера Гейзенберга 1925 года о «принципе неопределенности», Нэш стал расспрашивать ветеранов от физики о некоторых неразрешенных противоречиях квантовой теории. Как и Эйнштейна, Нэша смущала прилизанность теории. Летом 1957 года, когда он поделился еретическими взглядами с Оппенгеймером, тот, потеряв терпение, отмахнулся от его вопросов. Нэш не отступал, и вскоре Оппенгеймер против воли оказался втянут в серьезную дискуссию. Позже Нэш извинился за настойчивость, но не преминул заметить, что некоторые из физиков «слишком догматичны в своих воззрениях».

Летом Нэш покинул институт и несколько лет боролся с тяжелым психическим расстройством, которое пришлось лечить в стационаре психиатрической лечебницы. Оппенгеймер сочувственно относился к бедам Нэша и, когда тот оправился после сильнейшего приступа душевной болезни, вновь пригласил его в институт. Роберт обладал инстинктивной терпимостью к хрупкости человеческой души и остро чувствовал тонкую границу между безумием и гениальностью. Поэтому, когда лечащий врач Нэша летом 1961 года позвонил Оппенгеймеру и спросил, пребывает ли Нэш в здравом уме, Роберт ответил: «На этот вопрос, доктор, не ответит ни один человек на свете».

Когда речь заходила о его собственной личной жизни, Оппенгеймер нередко сконфуженно замыкался. В 1957 году в институт прибыл двадцатисемилетний Джереми Бернстейн. Ему передали, что доктор Оппенгеймер желает немедленно его видеть. Оппенгеймер с порога небрежно приветствовал Бернстейна: «Ну, что нового и надежного появилось в физике?» Прежде чем Бернстейн успел что-то ответить, раздался телефонный звонок. Оппенгеймер жестом попросил посетителя подождать, пока не закончит разговор. Повесив трубку, он повернулся к Бернстейну, которого видел впервые, и мимоходом заметил: «Это Китти. Опять напилась». После чего пригласил молодого физика в Олден-Мэнор посмотреть на «картинки».

Бернстейн провел в институте два года, находя Оппенгеймера «бесконечно завораживающим». Директор института умел бывать и страшно грозным, и обезоруживающе обаятельным. Явившись однажды в кабинет Оппенгеймера на регулярную «исповедь», Бернстейн обмолвился, что читает Пруста. «Он посмотрел на меня добрыми глазами, — писал впоследствии Бернстейн, — и сообщил, что примерно в моем возрасте совершал пеший поход на Корсике и читал Пруста по ночам при свете фонарика. Он не хвастался. Он пытался поделиться чем-то сокровенным».

В 1959 году Оппенгеймер присутствовал на конференции под эгидой Конгресса за свободу культуры в западногерманском городе Райнфельден. Он и двадцать других всемирно известных интеллектуалов собрались в отеле «Залинер» на берегу Рейна неподалеку от Базеля для обсуждения судеб промышленных западных стран. Чувствуя себя в безопасности в этой орденской среде, Оппенгеймер нарушил обет молчания о ядерном оружии и с невероятной ясностью изложил, каким его видит и какую ценность придает ему американское общество. «Что следует думать о цивилизации, всегда считавшей этику важной частью человеческого бытия, — вопрошал он, — если она не способна говорить о перспективе практически всеобщего уничтожения иначе как с точки зрения рациональности и теории игр?»

Оппенгеймеру был близок либеральный, антикоммунистический посыл конгресса. Окруженный в молодости коммунистами, Оппенгеймер теперь находился среди интеллигентов, растерявших иллюзии «легкомысленных попутчиков». Ему нравилась компания участников ежегодных заседаний, в которую входили писатели Стивен Спендер, Раймон Арон и историк Артур Шлезингер-младший. Роберт подружился с исполнительным директором конгресса Николаем Набоковым. Набоков, двоюродный брат писателя, был известным композитором и жил поочередно то в Париже, то в Принстоне. Он, без сомнения, знал, что конгресс получает финансирование от Центрального разведывательного управления. Знал об этом и Оппенгеймер. «А кто не знал, позвольте спросить? Этого никто не скрывал», — вспоминал офицер ЦРУ Лоуренс де Новилль, работавший в Германии. Когда весной 1966 года «Нью-Йорк таймс» вскрыла этот факт, Оппенгеймер вместе с Кеннаном, Джоном Кеннетом Гэлбрейтом и Артуром Шлезингером-младшим подписал адресованное редактору газеты письмо в защиту независимого характера конгресса и «честности его сотрудников». Они не пытались отрицать связь с ЦРУ. В том же году Оппенгеймер в письме Набокову заявил, что считает конгресс одним из «мощных, благотворных факторов влияния» послевоенной эпохи.