Даже в конце августа 1954 года ФБР все еще не давала покоя мысль о коммунистическом заговоре под кодовым названием «Операция Оппенгеймер» с целью тайного вывоза ученого и его семейства за железный занавес. «Согласно плану, — гласило донесение ФБР, — Оппенгеймер должен сначала направиться в Англию, а оттуда — во Францию, где пропадет из виду с помощью советских агентов».

ФБР не могло уследить за Оппенгеймером, пока он был на острове Сент-Джон. Поэтому, когда 29 августа 1954 года Роберт вернулся самолетом в Нью-Йорк, агенты ФБР попросили его следовать за ними в отдельное помещение аэропорта. Оппенгеймер согласился, но потребовал, чтобы с ним была жена. В комнате фэбээровцы спросили открытым текстом, вступал ли он в контакт с советскими агентами на Виргинских островах и предлагалось ли ему перейти на их сторону. Русские, конечно, дураки дураками, ответил Оппенгеймер, но не настолько, чтобы выходить на него с такими предложениями. Если подобное когда-либо случится, он пообещал немедленно сообщить об этом в ФБР. После короткого допроса Оппенгеймерам разрешили покинуть аэропорт. Агенты отследили их возвращение в Принстон и на следующий день опять поставили их домашний телефон на прослушивание.

Невероятно, но в марте 1955 года, через шесть месяцев после возвращения Оппенгеймера, ФБР отправило группу агентов на Сент-Джон. Агенты расспрашивали местных, с кем разговаривал Оппенгеймер, пока был на острове.

За границей отреагировали на исход слушания с крайним удивлением. Европейская интеллигенция увидела в этом еще одно свидетельство того, что Америку охватила паранойя. «Как независимый, пытливый ум может существовать в подобной атмосфере?» — вопрошал Р. Г. С. Кроссман в ведущем либеральном еженедельнике Великобритании «Нью стейтсмен энд нейшн». В Париже Шевалье, получив экземпляр расшифровки показаний на слушании лично от Оппенгеймера, зачитал его вслух Андре Мальро. Оба были неприятно удивлены пассивностью Оппенгеймера на допросах. Мальро особенно беспокоило то, что Оппенгеймер, ничего не скрывая, отвечал на вопросы о политических взглядах своих друзей и коллег. Слушание превратило его в доносчика. «Проблема в том, — сказал Мальро Шевалье, — что он с самого начала принял условия своих обвинителей. <…> Ему следовало с порога заявить: “Je suis la bombe atomique!”, до конца стоять на том, что он создатель атомной бомбы и ученый, а не доносчик».

Поначалу казалось, что Оппенгеймеру было суждено стать парией, по крайней мере, в элитных кругах. Почти десятилетие он был не просто выдающимся ученым. Он был заметен и влиятелен как общественный деятель, а теперь вдруг пропал — не умер, но исчез из виду. Как потом писал в журнале «Лайф» Роберт Кофлан, «после расследования дисциплинарной комиссии 1954 года он прекратил свое существование как общественная фигура. <…> Оппенгеймер был одним из самых знаменитых людей мира, нет другого человека, которого столько бы хвалили, цитировали, фотографировали, просили дать совет, возвеличивали, почти боготворили как чудесный, восхитительный архетип героя нового типа, героя науки и ума, зачинателя и символа нового ядерного века. И вдруг никакой больше славы, и сам он тоже пропал». В медийном мире архетипический образ ученого-государственника унаследовал Теллер. «Восхваление Теллера в 1950-е годы сопровождалось, — писал Джереми Гандел, — что, вероятно было неизбежно, — очернением его главного соперника Дж. Роберта Оппенгеймера».

Хотя Оппенгеймера изгнали из правительственных кругов, он стал для либералов символом всех пороков республиканской партии. Летом того же года «Вашингтон пост» опубликовала серию статей заместителя главного редактора Альфреда Френдли, которая, по наблюдениям ФБР, «представляла Оппенгеймера в положительном свете». В одной из статей, озаглавленной «ДРАМА ВОКРУГ УДИВИТЕЛЬНОЙ ОППЕНГЕЙМЕРОВСКОЙ РАСШИФРОВКИ», Френдли назвал слушание «драмой в духе Аристотеля», «по-шекспировски сочной и многогранной», «шпионскими страстями в стиле Эрика Эмблера» с сюжетом, запутаннее, чем в «Унесенных ветром», и «числом персонажей больше, чем в “Войне и мире”».

Многие американцы стали видеть в Оппенгеймере ученого-мученика, жертву эксцессов маккартизма. В конце 1954 года Колумбийский университет по случаю своего двухсотлетия пригласил Роберта выступить с речью. Выступление транслировалось на международную аудиторию. Направленность речи была уныла и пессимистична. Если в Ритовских лекциях он превозносил достоинства науки для общества, то теперь заострил внимание на одиночестве интеллигенции, потрясаемой ураганом популистских эмоций. «Это — мир, — говорил Оппенгеймер, — в котором каждый из нас, сознавая его ограниченность, сознавая зло поверхностного подхода, вынужден цепляться за самое близкое, хорошо известное, достижимое, за друзей, традиции, любовь, чтобы не утонуть во всеобщей растерянности, в полном отсутствии понимания и любви. <…> Если кто-то говорит, что он видит мир иначе, что видит красоту там, где мы видим уродство, то мы должны бежать из этого пространства, прочь от опустошения либо невзгод».

Через несколько дней миллионы американцев посмотрели интервью Эдварда Р. Марроу с Оппенгеймером в общенациональной телепрограмме «Смотрите прямо сейчас». Роберт не хотел выступать на телевидении и попытался в последнюю минуту отговориться. Сотрудники канала тоже чуяли недоброе, однако знаменитый ведущий уговорил Оппенгеймера записать интервью с ним в институтском кабинете ученого.

Марроу сократил запись продолжительностью два с половиной часа до двадцатипятиминутного отрезка, который вышел в эфир 4 января 1955 года. Оппенгеймер воспользовался случаем, чтобы поговорить о деструктивном влиянии закрытости. «Проблема секретности в том, — сказал он, — что она перекрывает правительству доступ к мудрости и ресурсам всего общества». Марроу не касался дисциплинарного слушания напрямую — несомненно, потому, что Роберт попросил не затрагивать эту тему. Взамен ведущий осторожно спросил Роберта, наблюдает ли он отчуждение в отношениях ученых с государством. «Они любят, когда их зовут и спрашивают у них совета, — уклончиво ответил Оппенгеймер. — Любому нравится, когда к нему относятся как к знающему человеку. Когда правительство ведет себя нехорошо в близкой твоей работе области, а решения принимаются трусливо, мстительно, близоруко или подло… то ты… то тебе хочется процитировать стихотворение Джорджа Герберта “Ошейник”. Не как ученому, а как человеку». На вопрос, способно ли теперь человечество уничтожить само себя, Оппенгеймер ответил: «Не совсем так. Однако можно уничтожить столько людей, что лишь очень сильная вера убедит вас, будто уцелевших можно считать человечеством».

Всего через неделю после интервью на телевидении имя Оппенгеймера всплыло еще раз в национальной прессе в связи со спорами об академических свободах. В 1953 году Вашингтонский университет предложил Оппенгеймеру краткосрочный контракт. Из-за слушания Оппенгеймер попросил перенести сроки. В конце 1954 года факультет физики прислал повторное приглашение, но его отменил ректор университета Генри Шмитц. Когда «Сиэтл таймс» пронюхала об отказе, новость разожгла общенациональные дебаты о пределах академической свободы. Некоторые ученые объявили Вашингтонскому университету бойкот. «Сиэтл пост-интеллидженсер» опубликовала редакционную статью в поддержку ректора Шмитца: «Идея, что на карту поставлены “академические свободы”, не более чем незрелый, эмоциональный вздор». Те, кто поддерживал присутствие Оппенгеймера на кампусе, по мнению газеты, являлись «апологетами тоталитаризма».

Оппенгеймер старался не ввязываться в драку. Публичное превращение вашингтонского инсайдера в интеллигента-изгоя окончательно совершилось. При этом в частном порядке Оппенгеймер вовсе не считал себя диссидентом и не собирался брать на себя роль интеллигента-общественника и активиста. Дни, когда он собирал средства на правое дело или подписывал петиции, давно миновали. Теперь некоторые друзья считали, что он ведет себя по отношению к властям чересчур пассивно и уважительно. Дэвид Лилиенталь, друг и поклонник Оппенгеймера, был неприятно удивлен разговором с ним, состоявшимся в марте 1955 года, то есть меньше года после окончания слушания. Они встретились на заседании правления либерального фонда «Двадцатый век», в состав попечителей которого входили Лилиенталь, Оппенгеймер, Адольф Берли, бывшие помощники Франклина Рузвельта Джим Роу и Бен Коэн, а также Фрэнсис Биддл, генеральный прокурор США в период правления Рузвельта. Покончив с обсуждением дел фонда, Берли перевел разговор на кризис в отношениях между коммунистическим Китаем и чанкайшистским Тайванем из-за Формозского пролива. Берли считал войну неизбежной и предсказывал, что она начнется с «маленьких атомных бомб и неизвестно, чем закончится». Он добавил, что слышал, как некоторые генералы предлагали «уничтожить Китай ядерным оружием сейчас, пока он не набрал силу». Среди собравшихся возникла оживленная дискуссия о вариантах действий, закончившаяся намерением подписать общественное заявление, предостерегающее страну от необдуманного военного вмешательства.