И ехали мы на подводах три дня и три ночи, у кого детей много, пешком шли, дети у всех маленькие…

— Сергей, а вы что-нибудь помните? — спрашиваю я.

— Нет, я тогда только недавно родился, — отвечает Сергей, почтительно, не перебивая, слушавший все это время мать.

— Маленький, а выжил. А дети умирали часто, у всех почти умерли, а у меня выжили. Приехали мы на место, нам назначенное. Цветы кругом, каких на свете нету. Такое красивое место! Только скучное. Горы высокие да небо. И кругом ничего. Степь. Тут мы кинулись дома лепить, кто как.

И прожили мы на этом месте два с половиной года. — Как же?.. Как же всё? — недоумеваю я. — А соль, спички?

Анна Даниловна снова смеется:

— А зачем спички? В золе огонь тлеет до утра, разгребут, соломы подкинут, все загорится, огонь по избам и разнесем. Лампы, — она показывает на пышную американскую люстру под потолком и снова смеется, — лампы там не было.

— И как же вы жили? — Мне хотелось сказать: как Робинзоны, да? Робинзоны поневоле почти в середине XX века.

— Как жили? Сначала у нас скотина была. Потом подохла скотина, и мелочь вся подохла. Дети стали еще пуще умирать. Муж мой первый умер.

— Как же вы с тремя детьми остались?

— Милая моя, — она снова улыбается. — Это тута, в Америке, мы с детьми не можем, если правду сказать. А там наденешь рубашонку — и все, бегай.

Сергей спокойно кивает, видно, что-то уже помнится ему с тех давних времен.

— Пожили мы два с половиной года и снова поехали. Тут мы ехали семь дней и семь ночей.

— Как же вы ехали?

— А все так же, на своих подводах. Гнали нас, сами не знаем куда. От границы подальше, все подозревали в шпионстве. Были у нас люди, уходили обратно домой, на Родину, но не шпиона ж они были, молодые, бездетные. Скучно на чужой стороне, Галя… Ехали-ехали, приехали. Поселили нас в хатенках у одного богача. Тут мы и зажили!

— Как это? — удивляюсь я. — Так сразу и зажили?..

— Почему… — невозмутимо, словно рассказывает о чужой жизни, отвечает Анна Даниловна. — Первый год был у нас голод. Все у нас подохло, люди снова стали умирать, спать ложились всегда голодные. Через год дали нам власти зерна, делили кому пуд, кому два, посеяли и после уж зажили, не сразу. Хлеба досыта ели. Одежду справляли, сахар был. И прожили мы в этом поселке… Сергей, сколько лет? Двадцать?

— Нет, мама, четырнадцать. Это всего двадцать лет мы ездили.

— Землю — сколько хочешь бери, пахай. На быках пахали. А дальше — больше, молотилка началась.

— А почему вы из Персии начали уезжать?

— Не знаю почему. Сродники разбогатели в Америке, значит, надо в Америку. Сестры мужа до революции уже здесь жили, письма писали, езжайте, мол, к нам.

— А вы разбогатели?

— И мы разбогатели!

— Скажешь ты, мама! — первый раз за весь разговор возразил матери Сергей. — Две рубашонки — значит разбогатели. Мы в одних рубашках сюда ехали. Уезжали, потому что умирали много. Ты, мама, забыла, вода плохая, докторов нету…

— А как же детей рожали? — спрашиваю я.

— Я принимала.

— Она в бане принимала, я помню, — говорит Сергей.

— У нас не так было, как тута, — смеется Анна Даниловна. — Тута в положении, сразу бегут к доктору. У нас никто не знал, в положении ты иль не в положении. Когда родить приходится, тогда меня звали. Много в родах умирали. Если ребенок неправильно идет, оба умирали — что я могу делать? А тута чуть что боится: ребенок там у нее…

— Сродники прислали деньги на билеты, — прерывает акушерские воспоминания матери Сергей. — В сорок восьмом году билеты взяли и поехали, квота русская в Америке была пустая, нас научили: скажите, что вы из России, не из Персии. А откуда мы? Мы и есть из России. Один за один дочиста быстро переехали. И сразу в Сан-Франциско. Сродники подмогнули, дали две тысячи долларов, дом купили.

— Этот дом мой муж сам строил, — объявила Анна Даниловна. — Он все мог. А я на тряпки работать пошла.

— Как на тряпки?

— Фабрика тут рядом такая была, тряпки привезут, надо их бросать в разные стороны — какие в белье, какие, где штаны иль пиджак. Работали на ней молокане, а хозяева — итальянцы, хорошие люди. Одели нас, ковры нам дали. Здесь все почти новое выбрасывают, а итальянцы говорят — выбирайте, мы к вам домой свезем. Харчи стали покупать в долг. Покупай, вари. Неделю берем в долг, йотом рассчитываемся. А из тряпок бумагу потом делали.

— Трудная была работа?

— Легкая, сама подумай.

— А дом молоканский уже был?

— Давно был. Ледник нам сродство купило. Муж мой второй — плотник, самая дорогая работа. Ребяты подрастать стали.

— Сергей, а как вы на Вере женились? — спрашиваю я.

— Сам. Мама с папой только деньги заплатили. У нас по-старинному детей женят. Вере семнадцать, мне восемнадцать было. Я один раз только и видал ее в жизни, в Лос-Анджелесе.

— Отец сказал, кто на молоканке, сам женю. А если американка, ничего не дам, — добавила Анна Даниловна.