— Хорошая женщина, труженица, — говорит Иван Нестерович. — Двух сыновей подняла, работала, надорвалась, болеет теперь…

— Да, я часто болею…

— А дети где?

— Дети у нее профессора в Вашингтоне.

— Сто тысяч долларов в год, а старший почти двести, — гордо сообщила блондинка.

— А вам помогают? — задаем мы извечный бестактный «русский» вопрос.

— Зачем? — пугается блондинка. — Мне хватает.

— Дети здесь родителям не помогают, — смягчает Иван Нестерович. — Она с ними надорвалась, а помогать не помогают.

— У них у самих дети, — говорит она.

— И дома с бассейнами, — вставляет Иван Нестерович.

Блондинка обижается и уходит в соседнюю комнату: «Я вам больше не нужна, все накрыто».

— А картошка?

— Картошка варится, — обижается она еще больше.

— Вот, душенька, какой характер, — обескураженно говорит Иван Нестерович, — украинка, вот и характер.

— У них тоже характер, — доносится из соседней комнаты.

Мы ходим по квартире. Запущенное стариковское жилье. Кругом нестертая пыль. Пышная, чисто американская спальня: широченная кровать, покрывало с рюшками, дешевые картинки в дешевых рамках. Нет, совсем не жилье миллионера.

На тумбочке у изголовья кровати две книжки. «Стихи» Анны Ахматовой и ее «Биография», изданная Лениз-датом. «Биография» открыта на годах, посвященных войне.

— Любите Ахматову?

Разводит руками: да, дескать, люблю, что поделаешь? Молчит, потом говорит:

— Жизнь вот ее прочел, большая она была труженица, Ахматова Анна.

В маленькой гостиной со сплошным стеклянным окном на улицу всего два кресла и журнальный столик. На нем груда газет и журналов, все на русском языке. И книга лежит. Василь Быков, «Знак беды», Минск, на белорусском языке.

— А вы знаете белорусский?

— Так у меня ж отец белорус. А мать русская… Тяжелый был человек. Такой тяжелый, что, когда я родился, запросилась она у него к родным домой съездить. Он сказал: езжай, но обратно не приму. Она не поверила, увезла меня на пароходе в Россию. Война началась. Первая мировая. Мать со мной скиталась, мы же из Белоруссии, разыскала тетку в Ташкенте, поехала туда. В Ташкенте первый раз увидел на базаре негра. Что туда его занесло, до сих пор не понимаю. А было мне тогда три года. Я думал, сажей человек измазался, а он высморкался, нос платком вытер, а следов на платке нет. Вот я удивился! Потом мать нашла сестру в Польше, перебралась к ней. Отдали меня учиться в портняжную мастерскую. Сколько мне было? Мало. В школу надо было идти учиться.

В Польше очень высокий класс шитья. Поучился, поплыли к отцу в Нью-Йорк. Он нас, как и обещал матери, не принял, хотя женат не был. И пошел я в пошивочную мастерскую. Так жизнь и пошла: шил, строчил, стал дизайнером по снятию модных моделей.

— Много работали?

— Мальчиком с утра до ночи. Потом меньше. У нас были профсоюзы, мы боролись. Нью-Йорк был город швейников. У швейников всегда были сильные профсоюзы. Тогда совсем иначе рабочие жили. Дружно. Догадайтесь: сколько я языков знаю? И белорусский, и польский, и еврейский… Да-да, был у нас один парень, совсем по-английски не мог, я ему переводил и через него идиш выучил. А объясниться? Это я на многих языках могу. Такой был когда-то Нью-Йорк! Интернациональный был город, ничего не скажу. Это теперь все кончилось.

Ну а мы, русские, еще в наших клубах объединялись. Вокруг газеты «Русский голос» молодые ребята крутились. Редактором был тогда Крынкин, чудный человек, добрый. Избрали мы с ним рабкоров газеты. Читать-то многие из нас не очень умели, а уж писать!.. Крынкин нас соберет, лекцию прочтет: с чего начинать писать, чем заканчивать. Сам он был доктором юридических наук, а простой народ любил, жизнь свою, можно сказать, ему посвятил. Показать вам мои заметки? Пойду поищу. Жена-покойница вырезки делала.

Иван Нестерович ушел в соседнюю комнату, там что-то загрохотало, то ли чемодан упал, то ли стул, испуганно закричала приятельница-блондинка.

— Да не ищите, Иван Нестерович, не надо!

— И куда девалась папка? Ничего без жены найти не могу, — растерянно сказал он. — Никак не привыкну… Ну ладно, я на словах скажу. О предприятиях мы писали, о русских вечерах, о банкетах. — Иван Нестерович приложил ладонь ко рту, задумался. — Я вам признаюсь, врать не стану. Крынкин прочтет мою заметку и так необидно все и перепишет заново. И все равно, я хожу горжусь, подпись в газете: Иван Сидоров, рабкор.

— Иван Нестерович, а почему вы все стоите?

— Я, душенька, сидеть не люблю. Я ж всю жизнь артистом был, на сцене представлял…

— Как артистом?

— Так, обыкновенным. Артисты на сцене ходят, вот я и привык, с людьми когда говорю, стоять или ходить. Я в спектаклях, душенька, играл, в водевилях. Пел, декламировал. И это кончилось, закрылись русские клубы, где мы пьесы ставили. — Иван Нестерович вздохнул. — Некому больше играть. А вы удивились, что я артист? — вдруг обиделся он. — Я ж видный парень был, красивый, можно сказать. Высокий, кудрявый. Меня за это на главные роли представлять звали. Кудри белые, глаза голубые. Девки меня за красоту любили. Я потому и женился поздно, девки проходу не давали. — Тут он испуганно приложил ладонь ко рту. Нет, блондинка молчала.