Так вот, был у меня в июле 1916 года бенефис. Полный. Владимир Николаевич играл в этот вечер старого чиновника в очередном старинном водевиле, а затем шла моя одноактная пьеса «Сплошной скандал, или Неразбериха в одном действии» (позже мы много раз играли ее в Москве, в театре «Кривой Джимми»).

Перед началом пьесы я объяснял зрителям, что всю жизнь мечтал о героике на сцене — и писать и играть мне хотелось трагедии, но — увы! — мне в этом жанре не везло…

После вступительного слова раздвигался занавес и шла «испанская трагедия». Муж и жена в черных бархатных костюмах, в пудреных париках разыгрывали драму в стихах. Они ненавидели друг друга. Он подозревал ее в изменах, и она в припадке ненависти и злобы открывала ему, что из троих детей только один ребенок от него, остальные — от любовников. Среди прочих ужасов зритель узнавал, что один сын пропал — он был вором, дочь покрыла их седины позором, и дома остался только один сын.

Играли все это нагромождение ужасов на полном серьезе, но довести пьесу до конца не удавалось, каждую минуту что-нибудь случалось; например, когда муж вспоминал в элегических тонах, как лепетал их первый сын-малютка, в партере начинал плакать грудной ребенок.

Перед началом спектакля я предупреждал публику, что остаюсь на сцене: мне надо следить за ходом действия, за игрой актеров; и между павильоном и кулисой был оставлен промежуток, в котором стояли стул и стол с графином — для меня. И когда ребенок начинал плакать, я смущался, спускался в зал, и между мною и матерью происходил скандал, и она уходила вместе с кормилицей и плачущим младенцем.

В момент наивысшего драматического напряжения, когда муж гнался за женой, чтобы убить ее, он «нечаянно» опрокидывал лампу, и зал и сцена погружались в кромешную тьму, в которой актеры переругивались шепотом, пока не раздавался радостный крик монтера: «Есть! Включил!» Свет вспыхивал, и муж бросал жену на колени перед огромным портретом со словами:

Жена отвечала:

И тут раздавался голос из задних рядов партера:

— Послушайте, это же бабушка!

И действительно, портрет дедушки был на противоположной стене, куда актер и волочил свою партнершу. И опять вопил про дедушку.

Не буду рассказывать обо всех недоразумениях, кроме еще одного, из-за которого я затеял этот рассказ.

В своем вступительном слове я предупреждал зрителей, что роль пьяного сына играет непьющий актер, а поскольку такому человеку трудно проникнуться психологией пьяницы, я ему перед спектаклем дал рюмочку водки.

И вот наступает момент, когда на сцену входит мой подвыпивший актер. Он в камзоле, в коротких штанишках из голубого шелка (панталон-галан) и в пудреном парике. Начинается трагическая сцена (в который раз!): отец, не зная, его ли это сын, ищет в лице юноши свои черты, выпытывает у него, считает ли тот его своим отцом, но мой актер опьянел и лыка не вяжет. Он трижды пытается читать свои стихи и смешно перевирает их.

Я, несчастный автор, поддерживаю его и тихонько, злым шепотом подсказываю текст. И тогда сын срывает с головы парик и бросает его мне в лицо со словами: «Сам писал эти бессмысленные стихи, сам и читай» — и уходит через зал, жалуясь публике на меня. Положение безвыходное… Я вне себя. Бегу за кулисы, возвращаюсь и, едва переводя дыхание, докладываю зрителям:

— Чтобы хоть как-нибудь закончить пьесу, я попросил одного из свободных актеров дочитать по пьесе роль сына до конца.

И вот из-за кулис появляется громоздкая фигура. Это Владимир Николаевич Давыдов в русском чиновничьем мундире.

Лицо у него самое смущенное, какое только может быть, на голове кое-как напяленный белый парик, в руке — роль, другой он ищет по карманам очки; не найдя, нагибается к рампе и, вытянув руку, пытается читать роль. Но получается что-то еще более нелепое, бессвязное, чем у пьяного… И Дед со словами: «Что ж ты мне, батюшка, такое подсунул, что сам черт не разберет…» — безнадежно разводит руками, обращается к публике: «Простите, как-нибудь в другой раз…» — кланяется и уходит.

После этого трудно было овладеть вниманием зрительного зала; но так как опять пошли смешные недоразумения, пьеса благополучно закончилась, были аплодисменты, поздравления, букеты и прочее.

Надо сказать, что на эту «роль», на это выступление я никогда в жизни не позволил бы себе приглашать Давыдова, я и заикнуться об этом не посмел бы, но он смотрел репетицию, хохотал до слез и, увидав, что у актера это место получается не смешно, извинился перед ним и предложил:

— Алеша, дай-ка я это сыграю.

Я даже немножко испугался.

— Что ты, Дед…

Но он настоял — и играл.

И вот теперь я расскажу вам нечто интересное из жизни и обычаев старых актеров.

Когда бенефисный спектакль окончился, Дед пришел ко мне в комнату, поздравил меня, мы расцеловались, он пожал мне руку, и в руке что-то осталось. Ну, значит, Дед принес подарочек. Я поблагодарил, и он пошел разгримировываться и переодеваться.

Разжал кулак — сто пятьдесят рублей… Обидно мне стало… Стыдно. Как? Деньги? Мне? Что делать? Всякому другому я наговорил бы дерзостей. Но Дед… Тут не надерзишь.