Ростовский театр «любители искусства» отделали хорошо, и на первом же нашем совместном совещании решено было присвоить ему название «Гротеск», как уже традиционное. Труппа была для такого театра большая, нескольких актеров привез я, и дирекция подобрала талантливую молодежь. И все было бы хорошо, но Николай Иванович Собольщиков-Самарин неожиданно прислал телеграмму с длинным и скорбно-вежливым отказом — не то заболел, не то не отпустили.

Что делать? Пришлось мне волей-неволей взять режиссуру на себя. С тех пор я всю жизнь ежедневно с утра до ночи на сцене — утром репетиции, а вечером спектакль. Мне было нелегко: молодежь оказалась неопытная. И пришлось быть больше педагогом, чем режиссером. Один Печковский чего стоил… Николай Константинович, вы не обидитесь? Четырьмя актерскими качествами он уже обладал в изобилии: голосом, дарованием, полным отсутствием сценического опыта и гонором.

Театр наш очень охотно посещался, пользовался симпатиями зрителей; и сейчас еще подходят ко мне иногда на улице пожилые ростовчане и предаются лирическим воспоминаниям о «Гротеске», о наших актерах, о спектаклях… Пробовали у нас свои силы композиторы братья Покрасс, Самуил и Дмитрий, Валентин Кручинин, Юрий Губарев. Частым гостем за кулисами был молодой паренек, ныне пожилой драматург Иосиф Прут. Позже вступил в труппу Владимир Александрович Владиславский, с мягким юмором игравший в старинных водевилях.

На лето я уехал в Кисловодск, который в это время сделался для буржуазии и военщины суррогатом Петрограда. Там промелькнул знаменитый Митька Рубинштейн, о котором вы можете прочитать во многих романах и воспоминаниях тех дней. Удачливый финансист, беспринципный воротила, он не брезговал никакими делами вплоть до спекуляции именем Распутина, нажил миллионы, но для петербуржцев остался Митькой! Про этого нахала и авантюриста ходило много анекдотов, в том числе и моя шутка. Было известно, что он скупал дома в Петрограде, и вот я в его присутствии во время спектакля сказал, будто он шел по Лиговке, увидал большой дом Перцова, спросил, сколько он стоит, и, узнав, что миллион, распорядился: «Заверните!»

Было там в Кисловодске и много петербургской «золотой» и «позолоченной» молодежи. С некоторыми из этих людей я встречался в Петрограде, в театре и в клубе, но что за перемена! Барство потускнело, понятия о чести и честности пошатнулись, сдвинулись, накренились…

И тут позвольте небольшое отступление. Мне не раз приходилось слышать от нашей сегодняшней театральной молодежи, читавшей у Горького, Лескова, Гиляровского, Куприна про «босяков», недоуменный вопрос: «Неужели в самом деле было так? И это все не преувеличено? И настоящие бароны были среди них?»

Читать им лекцию о люмпен-пролетариате, о деклассированном элементе в буржуазном обществе — не мое это дело, но я хочу воспользоваться случаем и рассказать о нескольких своих послереволюционных встречах с «падшими» и еще только «падающими». Ведь молодежь наша не видела «дна», как не видела и людей, потерявших облик человеческий: жулики у нас еще, увы, имеются, но иной формации; а в «голубую» кровь, «наследственное благородство» и «прирожденную честность» мы давно не верим: мы знаем — бытие определяет сознание. А когда в первые годы революции многие стали «бывшими» и бытие стало для них трудным, сознание стало гнусным! Вот я и хочу привести несколько примеров того, как легко линяет «голубая» кровь.

В 1918 году видел я, как одна настоящая, небесновоспитанная баронесса, получив ордер на полтора фунта пшена, приделала к единице крючок (1 1/2 = 4 1/2 ) и получила вместо полутора четыре с половиной фунта. «Не помирать же из-за них с голоду», — ворковала она. «Прирожденная» честность явно потускнела…

В 1919 году в Кисловодске я встретил на вокзале весьма аристократического петербургского гусара в красных рейтузах, но без денег.

— Куда вы? — спросил я.

— На фронт.

— Повоевать захотелось?

— Нет, я на ближний: здесь сидеть — есть нечего, на фронт ехать — нема дураков. А там, посередочке, и спокойно и сносное существование обеспечить можно. При удаче надолго.

А «наследственное благородство»? Испарилось!

Через несколько дней там же на вокзале со ступеньки вагона спрыгнул питерский ротмистр:

— Здравствуйте… Давно вы здесь? Знакомых много? Не знаете ли кого-нибудь, кто купил бы партию каракульчи? Мех такой… дамский… Я на какой-то станции отбил вагон этой самой каракульчи… Надо срочно продать: мне сегодня же в часть возвращаться… Ну, так, может, знаете? Я и вас заинтересовал бы. А?

«Голубая» кровь полиняла…

В то время была у нас в театре прекрасная танцовщица-итальянка. Замужем она была за офицером-летчиком из обрусевших англичан. Его женитьба на танцовщице была великосветским скандалом, настоящим мезальянсом — недопустимо неравным браком, шокировавшим всю высокоаристократическую родню. Однажды зимой во время спектакля вызывают меня в фойе. Выхожу.

— Здравствуйте. Чем могу служить?

— Здравствуйте. Не узнаете? Я Джонсон.

— Теперь узнал. Вы откуда?