Молодой человек, как вам понравилась моя сестра?

– Очаровательна, – не покривив душой, ответил я. – Впрочем, как и вы.

– О, не говорите так, Анюта в сто раз лучше меня, – рассмеялась моя новая собеседница. – Характер у нее просто ангельский, не то, что у меня, у дьяволицы. Что вы так на меня смотрите, не верите? А вы поверьте, мы ведь с ней только внешне похожи… Говорила она вам об одиночестве? Больная тема! Все грустит, печалится… А я наоборот, веселая и от одиночества бегу. Боюсь, если останусь когда-нибудь одна, то сразу умру.

И она снова расхохоталась, слегка откинув назад голову и вздернув подбородок. Теперь уже и я, несмотря на поразительное внешнее сходство сестер, подметил значительное различие их натур.

– Кто из нас вам больше по душе? – спросила она, бросив озорной взгляд на притихшую и будто бы унесшуюся куда-то вдаль от нас Анюту. – Признавайтесь!

– Вы обе хороши, – теряясь от ее напора, ответил я.

– Нет, уж лучше выберите сразу, – потребовала она. – Хотя, можно и обеих, но это обойдется вам дороже.

Поймав мой изумленный взгляд, она переменилась в лице, сменила маску напускной веселости на штамп серьезной практичности и строго обратилась к Анюте.

– Ты что, ничего ему не сказала?

– Я не успела, – тихо отозвалась Анюта.

Она отвернулась от меня и смотрела в другую сторону, скучно и равнодушно, пока я лихорадочно соображал, что же здесь происходит, догадывался и отгонял прочь все догадки, от одного присутствия которых меня передергивало изнутри.

– Вот что, молодой человек, – посуровевшим голосом сказала ее сестра. – Решайте быстрее, время у нас не казенное, как говорится, время – деньги. Условия просты – сто пятьдесят рублей за час нашей работы. Но вы, наверное, и так хорошо знакомы с условиями. Решайтесь же – Анюта или я? А может, обе?

Я был потрясен и чувствовал, что не могу здесь больше находиться.

– Ну, что же вы?!

– Я не могу… и не хочу…

Повисла пауза, потом словно ниоткуда раздалось:

– Анюта, пойдем, клиент раздумал, и делать нам здесь больше нечего!..

… И Анюта послушно поднялась со скамьи, взяла под руку сестру.

Они ушли, оставив меня одного, а в воздухе долго еще витал цветочный аромат духов, и пело унылую песнь одиночество…

В возрасте восемнадцати лет надумал я жениться. Только минули летние каникулы, и начался второй по счету студенческий год. Я был полон сил, радовался жизни, от души наслаждаясь ее безудержным течением, и искренне считал, что многое могу, многое знаю, а это дает мне полное право самолично распоряжаться своей судьбой.

Избранница моя слыла редкой красавицей. Благосклонности ее добивались многие, куда более заметные кавалеры, нежели я, и у многих вызывал неподдельное удивление ее заметный интерес ко мне. Начиналось все с забавы – какого-то шумного, веселого студенческого вечера на съемной квартире, куда попал я уж и не помню как. Должно быть, затащил кто-то из знакомых – такое часто случалось, да дело не в том. До того вечера Настю знал я превосходно, но издали, так, что она и не догадывалась о моем существовании. На нее же взирал я, как на небесное светило – с трепетным вожделением, поклонением ее неземной красоте, будто писанной с античной богини. Один только вид ее вызывал во мне бурное восхищение.

Мы как-то оказались рядом, обменялись парой ничего не значащих фраз и разошлись. Короткая встреча взволновала меня, и долго потом не мог я успокоиться, не находя себя ни в танце, ни в спиртном. Потом все вдруг отправились курить в кухню, и мы остались в комнате одни. Меж нами повисло неловкое молчание, какое иногда возникает при внезапной встрече незнакомых людей. Она отвернулась и смотрела в темное окно, сложив на груди руки, и я вдруг узрел ее в новом свете, и понял, что она, все же, не античная богиня, а так же реальна, как и любая девушка. И так пронзила меня эта ее простота, что я едва сдерживал себя, чтобы не крикнуть, что знаю ее давно и знаю отлично, может, лучше, чем себя, хоть многое и домысливал сам, рисовал в воображении ее такой, какой, по моему мнению, и должна она была быть. А Настя будто что-то почувствовала, обернулась, играя мимолетной улыбкой, тряхнула волосами, густыми и стриженными в темное каре, и что-то сказала…

После того вечера мы и дня прожить не могли друг без друга. Пусть и было сначала все это между нами как нечто новое и неизведанное, больше принимаемое в шутку. Она часто твердила, что я не могу быть ей интересен как мужчина, и встречается она со мной исключительно любопытства ради; позже уверяла в интересной и забавной дружбе; а я не возражал, тоже все еще не принимая того волшебного, светлого чувства, обрушившегося на нас.

Постепенно мы срослись, сроднились и стали друг другу необходимы, как воздух. Теперь ей была не так важна моя невыразительная внешность; она все чаще твердила о чувствах, о том, что каждому дано свое, и мне нечем было бить ее козыри; я не сопротивлялся, упиваясь тем чудесным, поистине мифическим состоянием, какое выпадает, вероятно, лишь раз в жизни.

Со стороны отношение к нам заметно изменилось. Ее все так же принимали, веселой и независимой, считали дружбу со мной некой шутливо-капризной выходкой и все ждали раздора. Мне приходилось терпеть насмешки и нападки, изредка огрызаясь, и вскоре я готов был горло сопернику перегрызть, до того опротивели мне чужие разговоры и недомолвки.

Однажды вышла чудовищная история, когда меня едва удержали от того, чтобы в кровь не разбил я своего напыщенного соперника, и с той поры сторонились меня, избегали моего общества, за глаза называя зверем. Тяжело входить было в ее общество, которое составляли люди, несомненно, сообразительные, хваткие, но малообразованные и все переводящие в денежный эквивалент. Любовь они оценивали долларами, добропорядочность – рублями. И было в этом что-то постыдное, то, чего не мог донести я до своей семьи, привыкшей жить в ином измерении.