— Пока, — сказал Евлампьев.

Дверь захлопнулась, и он побрел на кухню. Есть теперь не хотелось, но он заставил себя доесть творог, съел бутерброд с колбасой, убрал потом со стола и вымыл посуду.

Была половина десятого. Солнце всходило все выше, оставило себе в кухне лишь небольшой уголок возле плиты, день наливался все более и более крепчающим жаром.

Маша уже подменила Елену, сидит возле Ксюшиной кровати, пытается, может быть, ее покормить, а может быть, взяв в санузле тряпку, швабру и тазик с водой, моет палату, а Елена, наверно, еще на пути к дому, еще, наверно, не дошла…

Евлампьев убрал все постели, засунул на свое обычное место — под диваном — раскладушку ин включил телевизор. В десять часов должен был начаться репортаж с центральной площади города о демонстрации.

Поехать бы сейчас к Елене и там уж, у нее, дожидаться возвращения Маши. Но никуда сейчас не проедешь, все сейчас стоит, весь транспорт — из-за этой вот как раз демонстрации. Часа через два можно будет выходить, не раньше. И надо эти два часа как-то убить…

…— Ну так что же, так вот вы о нем ничего и не знаете? — спросила Галя. Как это так, Леня? Я не понимаю. Нет, в самом деле,повернулась она к Маше, — как вы допустили?

Она говорила с Евлампьевым, а заодно и с Машей, как всегда — тоном старшей, более умудренной жизнью сестры, более умелой, ответственной по причине старшинства за все его поступки, и в голосе ее была отчитывающая назидательность.

— Ой, Галя! — махнула Маша рукой.Что значит —допустили, не допустили? Взрослый человек!

Федор, отвалившись на спинку стула и забросив за нее руки, выставив вперед живот в белой рубашке с лежащим на нем красным галстуком, поочередно поглядывал на них на всех и молча посмеивался.

— Нет, ну подождите, —приложив руку к груди, обращаясь теперь к одной Маше, недоумевающе проговорила Галя. — Неужели он не понимает, что, хотя он и взрослый, для родителей он все равно сын, и они беспокоятся о нем, тревожатся за него?.. А, Маша? Я помню его маленьким, такой был славный, такой приветливый, добрый такой… такая улыбка у него была, открытая, честная… я помню, прямо в дикий восторг приходила от этой его улыбки.

Маша снова махнула рукой:

— А, что было, то было. Теперь того нет.

— И что это за женщина, что она, кто она — прямо совершенно не имеете представления? — вновь глянула Галя на Евлампьева.

— Нет, Галя, нет, — сказал он.Никакого представления.

— И давно они вместе живут?

— Тоже не знаем точно. Около года уж, наверно. Звоним однажды на квартиру, где он снимал, а нам отвечают: он здесь не живет больше. Вот так вот и выяснилось. На следующий день Маша дозвонилась ему на работу — да, говорит, я переехал…

— Вот прямо вижу сейчас эту его улыбку…— отстраненно, но все тем же недоумевающе-решительным тоном проговорила Галя.

— Ты мне напоминаешь, моя королева, — не меняя позы, с заброшенными за спинку стула руками, хитро щуря один глаз, своим сиповатым ироническим голосом сказал Федор, — ту самую старую даму из анекдота, которая показывает внучке всякие пустые флакончики н говорит: «Понюхай, как чудесно пахнет! Это французские духи, «Шанель номер пять». А это вот тоже французские, «Жизель», понюхай!». Внучка нюхает и говорит: «А что, бабушка, раньше духи пахли дохлыми мухами?»

Евлампьев посилился удержать улыбку и не смог, улыбнулся, хотя это было, наверно, и нехорошо — шутка у Федора вышла грубоватой. Маша, он увидел, тоже улыбнулась.

— Что это за анекдот такой? — через паузу, с обидой в голосе, спросила Галя.— Никогда я его не слышала.

— Ну. даже если я его прямо сейчас и придумал, — с вечной своей иронической усмешкой на лице сказал Федор. Снял, наклонившись вбок, руки из-за спинки, лодался к столу и облокотился о него. Живот у него втянулся, галстук свободно повис.— Вот, Емельян, видел ты в натуре, как возникают анекдоты?

— Да вроде бы я что-то подобное слышал…— сказал Евлампьев.

— А это потому, что все анекдоты давно уже придуманы и остается только их вспомнить. Каждый новый анекдот — это хорошо забытый старый.

— Как и мода,— сказала Маша.

— А, мода — это да, мода — да,подтверждающе закивала головой Галя. Она не умела долго ни сердиться, ни обижаться и уже отошла.— Помнишь, в нашей молодости длинные платья носили с оборками — и снова носят. Только ватных плечиков не делают. А так — так абсолютно то же носят.

— Слушай, королева моя, — сказал Федор, — а наши с Емельяном желудки твоих пирогов с черемухой просят.

Все засмеялись, и сама Галя — тоже, вздохнула, смеясь, встала, встала и Маша, и они принялись убирать посуду.