Шрифт:
Людмила вздрогнула, резко вскинула голову и пристально посмотрела Андрею прямо в глаза.
— Ты что-то не договорил… Продолжай… Скажи, что я должна сделать, чтобы подняться на ту недосягаемую для меня высоту, где витает твоя Таня? Конечно, я вряд ли смогу, но может быть, стоит попытаться? Может быть, мне пойти на твой завод перетаскивать кожи? Этим заслужить твое уважение? Или встать за машину рядом с Парамоновой?
— Рядом? — усмехнулся Андрей. — Не стоит, сравнение будет не в твою пользу.
— Значит, и это не поможет. Что же мне остается тогда?
Андрей, мысленно обвиняя себя в резкости, опять сделал попытку уйти от ссоры.
— Людмила! Наши взаимные колкости уводят нас в сторону. Я совсем не хотел тебя обидеть. Но ты должна понять, что нельзя так пренебрежительно относиться к людям. Поверь, Парамонова и ее товарищи отдают для Родины все, во всяком случае, больше чем… — он хотел сказать «ты», но смалодушничал, — больше, чем мы с тобой. Они заслуживают самого глубокого уважения…
— Я преклоняюсь перед ними. Достаточно этого, чтобы закончить разговор?
— Чтобы закончить разговор, достаточно.
— Ну, слава богу.
Она поднялась и вышла из комнаты. Андрей долго сидел задумавшись.
Откуда у нее такое? Из культурной семьи… Училась в советском вузе.
Андрей вспомнил по-стариковски рассеянного и по-юношески задорного Никодима Дмитрича, отчима Людмилы, и подумал, как мало общего у Людмилы с человеком, в доме которого она воспитывалась…
Неужели он, Андрей, не сумеет открыть ей глаза? Ведь это страшно — жить вместе и не понимать друг друга…
Глава шестая
Поступок Данилова обсуждали на общем собрании.
Федька сидел посреди цеха на табурете около накрытого красной скатертью стола, за которым помещался президиум собрания — Федор Иванович, Анна Королева и обучавший его старый мастер.
Особого стыда Федька не испытывал. Прежняя жизнь приучила его не стыдиться воровства. Скорее он испытывал досаду на себя за то, что не сумел «сделать как надо», и еще испытывал злобу на этого тихоню Мышкина.
И надо же было ему похвалиться. Думал: «свой в доску».
Вот поглядел бы на него сейчас Оглобля. Наверно, сказал бы: «Дуракам так и надо». Хорошо хоть я этого Мышкина смазал, будет знать!»
Но тут же пришла другая мысль: «Смазал-то хорошо, а вот теперь надо каяться, говорить «не буду больше» и другие жалкие слова. Нет, плохо попадаться! Хоть и не бьют, а все равно плохо. Лучше уж не воровать».
Увлеченный своими размышлениями, Федька не обращал внимания на выступающих, погрузившись в какое-то оцепенение.
— Сам-то ты как думаешь, хорошо поступил? — услышал он сильный звонкий голос.
Ольга стояла у стола и в упор смотрела прямо на Федьку большими темными глазами.
— Молчишь. Значит, совестно. Стыдно. И должно быть стыдно! Такие, как ты, парнишки и девчата, там, на западе, сейчас в партизанских отрядах воюют, а здесь, в тылу, работают — от взрослых не отстают. Родине своей помогают! А ты как думаешь ей помогать? Как дальше жить думаешь? Отвечай! — строго обратилась она к Федьке.
Федька по-прежнему молчал, но, видя, что взоры всех присутствующих устремились к нему, встал и угрюмо произнес:
— Сказал ведь я, что не буду больше, — и снова сел.
— Ишь ведь, злой какой, — обратилась молодая заготовщица Клава Митрошкина к сидевшей рядом с ней Тане.
— Сколько волка ни корми, все в лес смотрит, — послышался чей-то хрипловатый голос.
— То волк, а это парнишка, — громко возразила Королева.
Все засмеялись. Из толпы послышалось:
— И то верно.
— Какой уж тут волк!
— Товарищи рабочие, — продолжала Ольга, — мы, комсомольцы, просим простить Данилову первую вину. Мы ручаемся, что это последний его проступок, и надеемся, что он нас не подведет.
Этого Федька не ожидал. Чтобы за него, Федьку Меченого, за его честность поручились… Это его не только поразило, но и взволновало.
Но, приученный всей прошедшей нелегкой жизнью не обнажать своих переживаний, он лишь повторил еще раз:
— Не буду больше я воровать, никогда.