— Что такое? — повторил дедушка.

— Я Тамаза видел.

— Где?

— Под Берлином.

— Чего ж ты до сих пор молчал?

— Издали ведь не стал бы кричать, дядя Георгий.

— Ну, и что он, как?

— Мы с ним всего минуту виделись, расцеловались прямо посреди огня, вот и все, он взводом командовал.

— Жив, значит? — спросила бабушка.

— То есть не просто «жив», — лев, настоящий лев!

Мы все помолчали.

— Тамро, — снова нарушил молчание дедушка. — Принеси-ка, девочка, вина.

Много выпили в ту ночь дедушка Георгий с Макбетом, потом дедушка Георгий взвалил Макбета на спину и отнес его домой.

Время шло, а отец все не показывался. Приближалась годовщина окончания войны, когда вместо отца пришел Михо-почтальон и уставился в землю.

— Что такое, Михо? — спросила бабушка.

Михо молчал, не поднимая глаз. В протянутой руке он неловко сжимал какую-то бумажку.

— Все в порядке, Михо? — Вопрос походил скорее на мольбу.

Михо сунул ей в руку бумажку и ушел.

Дедушка поспешно развернул бумагу. Потом этот огромный человек вдруг сгорбился, поник, уменьшился.

Я взял из его руки бумагу. «Пропал без вести», — было написано там.

Я, мать и бабушка оплакали отца. Не плакал только дедушка. Спустя несколько дней опять пришел однорукий Макбет. Дедушка с Макбетом тихо сидели в комнате.

— Нет, ты мне скажи, разве может потеряться командир взвода? — спросил наконец дедушка.

— Что я могу сказать, дядя Георгий.

— Он же не овца, чтобы потеряться.

— Что я могу сказать, дядя Георгий, родной.

— Я еще верю, что он вернется, — помолчав немного, словно наперекор кому-то, сказал дедушка.

— Дай-то бог, дядя Георгий.

Годы шли. Дедушка выбрал то самое персиковое дерево в конце нашего виноградника, у которого обычно встречал меня, когда я приезжал из города: с этого места лучше всего была видна сельская дорога. Он собственноручно сколотил скамеечку и поставил ее под деревом. Отработав целый день, он садился на скамеечку под персиковым деревом и смотрел на дорогу до тех пор, пока ее можно было различить в темноте. За целый день он мог сказать лишь два-три слова, и то лишь моей матери. Я вырос, и его бесконечное ожидание действовало мне на нервы.

Однажды вечером я подошел к нему и хотел сердито крикнуть, что его Тамаз уже никогда не вернется. Он взглянул на меня снизу вверх, должно быть, догадался, что вертелось у меня на языке, и тогда впервые в жизни я увидел маленькую слезинку на его ресницах.

Старик сидел под деревом, которое сам когда-то посадил, и ждал сына, которого никто, кроме него, уже не ждал.

Отец не вернулся. Много лет прошло. В тот год я поехал в деревню ранней весной. Повез с собой своего маленького сына. Еще до полудня дедушка Георгий поднялся и направился к двери.

— Ты куда, Георгий? — спросила бабушка.

— Схожу в виноградник, погляжу, как там, — сказал дедушка, взял прислоненную к дверному косяку мотыгу и вышел.

— И так каждый день. И не подумаешь, что постарел, — сказала мне бабушка. — А потом сядет под персиковым деревом и снова на дорогу глядит.

Мальчик ласкался к бабушке. Темнело. Бабушка окликнула дедушку Георгия. Ответа мы не услышали.

— Георгий, слышишь, иди домой, хватит! — опять позвала бабушка.

В ответ мы по-прежнему ничего не слышали.

Мы вошли в виноградник, прошли к персиковому дереву. Старик лежал на земле; падая, он сломал дерево, и корни были наполовину вырваны из земли.

Его уложили в горнице, и вскоре вся деревня знала, что Георгий умирает.

На другое утро дом был полон соседей.

— Это я, Георгий, Тебро, взгляни на меня, родненький, я тетки твоей дочка, бедненький ты мой, — не отставала от умирающего Тебро.

Дедушка глубоко дышал.

— А сколько ему лет? — спросил меня кто-то шепотом.

— Сто пять, — ответил я.

— Э, сынок, всем бы нам столько прожить…

Темнело, когда дверь открылась и вошла какая-то женщина. Она направилась прямо к дедушке, дотронулась рукой до его лба, потом подошла и села рядом со мной.

— Ох, смерть проклятая, Георгий, бедный ты мой, на кого ты нас покинул! — громко завопила она.

— Послушайте, он еще жив, он, может, все слышит, — жалко, — едва осмелился сказать я.

— Что он уже может слышать, сынок, что! Несчастная ты моя, как же ты теперь без него-то будешь! — принялась она оплакивать бабушку, словно бабушка собиралась прожить еще лет сто на этом свете.