Ликует наш герой: начинается настоящий праздник, теперь прекратится, сгинет никчемная кутерьма, и выражение тупой усталости сойдет с хмельных физиономий. Светлеют пасмурные лица, будто приехавшие издалека гости вдохнули смысл в это чудовищное сборище вокруг Алаверди.

Но трезвость эта — минутная. Никому нет дела до развлечения других, и все начинается сызнова. Кутящая алавердоба напоминает бойню, замкнутую в каменном кольце. Гости рассаживаются по машинам и, разочарованные, оставляют Алаверди и алавердцев, веками притершихся друг к другу.

Юноше, романтичному от природы, тяжко наблюдать все это; он пьет вино: может быть, опьянеет, как все вокруг, может быть, увидит то, чем увлечены другие, — обнадеживающее, оправдывающее его приезд сюда. Его тело разогревает приятное тепло напитка, отдающего привкусом глиняного квеври, он беспокойно ходит среди людей, разговаривает, но никого не может заставить слушать и никого не слушает сам. А ему необходимо совершить что-то такое, что хоть на минуту перевернет этот содом, увлечет людей одним делом, одной целью, единым порывом участия. Природный инстинкт артиста — заинтересовать окружающих одной темой, одной целью — полностью овладевает им.

Словно рысенок, отправившийся на охоту, крадется Гурам к арбам, за которыми сидят и пьют тушинцы с лезгинами, слышит заплетающийся, бубнящий одно и то же голос тушинца: «А что нам еще делать, давай пропустим по одной…»

Просмотрели пьяные хозяева, как отвязал Гурам широкогрудого коня, незаметно провел его через толпу и вспрыгнул на упругую, неоседланную спину.

Он скачет вдоль пыльной дороги вверх, к лесу. Остаются позади шум и галдеж. Иноходью бежит под ним конь, овладевает всадником жажда столкновения: вот пронесется он сквозь толпу, взбудоражит людей, разбудит отупевшую страсть. Но он пока еще не думает об этом. Чувства одолевают разум. Перерезал рощу, начинается поле. Ни Алаверди, ни людей не видно отсюда. Неестественная тишина вокруг. Краем рощи ползет тоненький студеный ручей, пропадающий в глубине кустарника. Странное оцепенение овладевает одиноким всадником. Конь напился воды и, навострив уши, замер над ручьем. Ни малейшего шума не доносилось сюда. И это безмолвие пробуждает величественную симфонию неясного желания. Откуда оно возникло? Где кончится? Что свершится?.. Еще не уразумев, внимает слушатель этой многоголосой музыке, монолитной в своем звучании: единственный способ осознать ее — не шевелясь, отдаться ей. И вдруг с непостижимой, как просвист пули, быстротой врывается бог весть откуда неожиданный аккорд, руша общую гармонию, — зажужжал комар. Яро вырвался всадник из прохлады в зной полей. Комариный писк разлетелся на тончайшие дробные звоны, свистнул кнут, кругами завертелся жгучий воздух. Разгорячился всадник, вскинулся на дыбы конь, и в мгновение ока взвихрились они одним существом.

— Конь отвязался! — кричит из-за арбы пристроившийся по нужде лезгин.

— Где теперь достану такого коня, вчера на нем скачки выиграл! — сетует пьяный тушинец, бессмысленно глядя на веревку, свисающую с арбы.

— А мое седло тут, — осматривается окосевший лезгин.

— Э-э-э! Где конь? — закричал вдруг удивленный тушинец, потрясая руками. На его крик потянулись, шатаясь, несколько человек, жаждущих драки, как это всегда бывает после столь обильного возлияния…

— Куда ему деться? Может, в овраг спустился на водопой.

— Ух!

— Глаза протри, тушинец, следов не видишь, что ли?!

— Э-э-эй! Куда пропал конь?! — орет окончательно пришедший в себя тушинец. У всех разгорелась страсть погони, загалдели люди, начали угрожать кому-то, вот-вот разбегутся в поисках коня, но тут из лесу, на прямую, как струна, дорогу вырвался горский конь с незнакомым всадником. Полная злобы и азарта замерла толпа, остолбенело стоит и смотрит.

Всадник не видит толпы, издали народ кажется продолжением ограды; весь во власти неукротимого движения, седок бессилен перед разъяренным жеребцом. Гигантским белым кораблем вырастает из-за холмов прекраснейший и величественный храм Алаверди, наплывает на скачущего, как на утлую плоскодонку неожиданно выступившая из тумана громада океанского лайнера. Ничем не остановить корабль. Гурам не в силах сдержать коня. Громоздится Алаверди, словно хочет проглотить его, как вдруг бешеная сила выносит всадника в развернувшийся неожиданно простор, и на краю равнины видит он удивленные лица толпы.

С роковой быстротой исчезает белый храм.

— О-ох! — кричат вскочившие с мест, превращенные в один возглас люди. Они увидели, как сорвались в овраг, подобно каменной глыбе, конь и всадник.

— Ау-у-ах! — несется со всех сторон десятикратно усиленный рев. Невредимый всадник, вырвавшись из оврага, еще быстрее несется на толпу. Мгновенно, почти под копытами коня мелькнул острый нос женщины в черном, косы, широкие бедра девушки, застывшей в танце, зурнач с надутыми щеками, тощий барабанщик… Барабан вырвался из рук музыканта и с треском, похожим на залп, лопнул, вспоротый камнем. Подобно утесу вырастает окруженный друзьями лезгин с ярким кинжалом в руке. Прямо на него несется гулко скачущий конь.

Гурам не в силах сдержать коня, перекосившееся лицо лезгина вырастает в десятки, в сотни раз и… молниеносно отлетает в сторону.

— У-ууух! — оседает конь, в раздутые легкие которого вонзился лезгинский кинжал. На несколько мгновений взлетает Гурам, дважды перевертывается в воздухе и видит — несется за ним тот человек, мимо которого промчался конь. За ним бежит тушинец, хозяин коня. Бегут товарищи тушинца, бегут и все остальные. Теперь уже без коня мчится Гурам. Врывается в ограду храма. Мелькают перед ним пятна людских лиц, с темными провалами ртов, возникают и пропадают, словно недавно перед конным, шарахаются в стороны и, слившись, с криком устремляются в погоню. Он почти натыкается на ухмыляющуюся горбоносую морду торгаша. Сильным ударом головы отбрасывает его Гурам со своего пути. Перепрыгивает. Безудержно, совершенно потеряв рассудок, вбегает в храм. Молчание сводов оглушительнее воплей, но через мгновение криками будоражится храм до самого купола. С гиканьем травят Гурама. Около знаменитой винтовой лестницы Алаверди, перед иконой божьей матери молится, не поднимая головы, женщина. «За них помолись, мать, а я сам о себе позабочусь», — думает беспричинно обрадованный Гурам, четырьмя прыжками преодолевает двадцатиступенчатую светлую лестницу и пропадает в закоулках темных переходов. В темноте он чувствует за спиной злое сопение, топот, и странный задор и чувство удовлетворения овладевают им.

Чем выше, тем больше сужается и давит свод. Впереди — тьма, сзади — мохнатая папаха задыхающегося преследователя застит свет. Бежит Гурам по ступеням, вьющимся вверх. Грубые, писклявые, сиплые голоса преследуют его по пятам.

— Сиух, сиух! — задорно свистит Гурам назло усталым преследователям.

— Кончится лестница, поймаем! — сердито обещают ему. В вековой, пещерной тьме голоса множатся эхом, и вдруг его ослепляют яркие солнечные лучи, взметнувшиеся вверх с кахетинской земли. С разбегу замирает Гурам перед узким окном. Лестница кончилась, и он протискивается на скользкий покатый купол. Задыхающийся, он только сейчас осознает, что грозит ему. Совсем рядом сивушное дыхание преследователя, вооруженного кинжалом. Дрбриддд! — колотит он ногами по кровле купола, резко отклоняется от окна, пропуская в тоннель поток света. Перед преследователем, бежавшим в темноте, освобождается вдруг ослепительное окно, и слышатся удары катящегося предмета.