Юрий Иванович и его друзья глядели на «Весту» кто с недоумением: не тех встречают, а кто и едко, небрежно, не прощая маринисту его большой лодки. Ждали красную яхту с белыми парусами, подарок вождя, яхту с отметинами на носу, следами фон-баронского герба. Почему-то они считали, будто яхта красная, если сделана из красного дерева, и будто непременно там был фон-баронский герб.

Юрий Иванович тогда оглядывался: неужто другие не чувствуют того же? Председатель говорил речь, то и дело называя мариниста «лауреатом Сталинской премии» и «живописцем нашей великой эпохи». Стоявший в оркестре с ближнего краю однокашник Юрия Ивановича Тихомиров, крепенький парнишка по прозвищу Батун, дул в мундштук своего альта. Притом делал губами, будто прихватывал что-то вкусное и обсасывал. Теперь Юрий Иванович понимает, что председатель, военный моряк, защитник Одессы и Севастополя, говорил о себе, о своих погибших товарищах. Председатель не умел петь, ему не дано было выразить свои чувства в музыке, в собственных словах, но как, как сказать о чуде своего возвращения в этот деревянный городок, где вечерами над затянутыми ромашкой улицами взлетает мяч под крики «Штандер!»? Как сказать о своем страшном опыте, о смерти товарищей на стальных листах палубы, расшитой взрывом? О своей вечной вине перед ними, мертвыми? Советские моряки в 1944 году из десяти исторических ударов участвовали в восьми, читал свою речь председатель. За пять лет войны, он вздевал худую руку с тремя пальцами, тряс, советские моряки вписали новые страницы в книгу русской морской славы! Флот до конца выполнил свой долг перед Родиной!

Понимал теперь Юрий Иванович так же, что происходящее у плотика летом 1952 года для его однокашника Бутуна-Тихомирова имело свой смысл. Самолюбивый, как все невысокие ростом, он видел случай выказать себя на общественном мероприятии. Врожденное чутье говорило Тихомирову, что жизненный успех может обеспечить лишь служение чему-то большему, нежели семье, пусть семья музыкальна, сбита в одно, так что чужак не просунется; что если сегодня город гордится оркестром-семьей, то завтра будет равнодушен, ведь все стареет, а послезавтра пойдут анекдоты, как оркестр за день проводил трех жмуриков «на гору», и всякий раз подносили, и как затем в горсаду на танцах оркестр вместо фокстрота заиграл похоронный марш. Врожденное чутье еще многое подскажет Тихомирову, в начале восьмидесятых он, председатель райисполкома, задумал строить в Уваровске административный дворец, называемый при своих «мозговым центром».

В то давнее лето после отъезда Веры Петровны и мариниста они кружили по пруду на «Весте» — Калерия Петровна, Лохматый, десяток ребят, составляющие школьный географический кружок. Сейву запрудили Строгановы в XVIII веке, как ставили здесь железоделательный завод. «Веста» проходила между глинисто-ржавыми лбами свай, затянутых песком, делала круг в заливчике, образованном островком, — при шуме мотора заметалась коза с козленком — и свисавшими над водой буграми. Бугры скрывали остатки строгановского завода, а может быть, их крепостцу. Вывернув из заливчика, «Веста» плыла вдоль обжитого берега: сюда выходили зады пригородного села Черемиски, стоявшего на месте строгановской заводской слободы.

В горловине пруда мотор выключали, бег «Весты» слабел, она тыкалась в плотину. Проезжал по плотине лесовоз с черными цилиндрами газогенераторов за кабиной, весь разболтанный. Стойки у прицепа гуляют и машут цепями, загрузочные люки дымят, крышка у ящика для топлива оторвана. Тряхнуло машину на просевшей середине плотины, из ящика выбросило чурки.

Уехал лесовоз, белеют на настиле чурки, пахнет теплой пылью и сладким сосновым дымком. На плотине лежала выдернутая днями черная, будто гнилой зубище, дубовая свая с присохшими кусками сукна, пропитанного дегтем во времена первых заводчиков. За плотиной Сейва мелкая, с низкими берегами. На левом берегу запольки — изрытое старателями место с веретенцами вереска на буграх, оттуда и прибежала пестробокая корова и пустила волну на плотик и замочила ноги отцам города, встречающим знаменитого земляка. За запольками темные тесовые крыши крайних улиц, за ними в излучине Сейвы погромыхивает, поблескивает стеклом крыш завод, он заложен Демидовыми в конце XVIII века и называется новым в отличие от старого, строгановского.

От завода Сейва уходит в леса, к пароходам, к большим городам.

Голоса у них перехватывало при назывании больших городов, такое время жизни. Одним в команде подходило к четырнадцати, другие перевалили за эту границу отрочества и юности. Седьмые классы рассыпались, ребятня уезжала поступать в пермские, в свердловские техникумы и в ремесленные училища, городок бедный, не всякая семья могла тянуть парня до десятого. Из двух седьмых собрали один восьмой, Юрий Иванович остался в Уваровске заканчивать десятилетку заодно с Гришей, сыном машиниста, а машинисты были деповская аристократия, с Васей Сизовым, сыном директора мелькомбината, с Леней Муруговым, сыном райвоенкома, с Колей Сухановым, сыном заводского лекальщика первой руки. Юрий Иванович решил за себя, некому было решать, отец погиб в сорок третьем, мама силилась создать вторую семью и уехала в Астраханскую область с вдовцом, хлесталась там с его детьми, дед все не мог взять в толк, в каком классе учится внук. Такое время жизни, Юрий Иванович хмелел от шума поезда, от вида белых плетей рельс, от голоса московской дикторши, выпевающей название городов.

Тогда, при торжественной встрече у плотика, образ красной яхты убавил, умалил «Весту» в их глазах.

Ныне они дивились своей слепоте, почтительно любуясь мощными скулами, ее мощными шпангоутами, стянутыми дубовым планширом. На банках «Весты» не примащивались, а располагались — так они были широки, вольны, можно разлечься и раскинуть руки.

«Веста» была шлюп, морское двухмачтовое судно. Десять весел, трансовая доска для навески мотора. Прежде, при жизни на флоте, «Веста» числилась в расписании крейсера: так считали со слов мариниста, ее посылали на берег за важным гостем.

Лохматый называл «Весту» гребно-парусным катером. Однажды, расчищая перед покраской ободранную скулу, он угадал прежнее название шлюпа и сказал, что, похоже, он помнит это судно по десанту в Крыму в апреле 1944 года. «Вестой» судно назвал маринист в честь Веры Петровны, утверждая место молодой жены в своей жизни. «Веста» — богиня домашнего очага у древних римлян.

Лето пятьдесят второго, оно пестрым колесом вращалось вокруг «Весты». Ее готовили в путь. Как живой, разворачивается в руках жесткий стальной тросик, чей коренной конец заделан огоном — т. е. кольцом. Такие тросики предназначены для укрепления рангоута. С боков рангоут поддерживают бакштаги и ванты, а спереди — штаги. Для подъема реев служат фалы, для разворачивания их в горизонтальной плоскости — брасы. Привальный ветер жмет судно к берегу. Юрий Иванович, выволакивая из корыта замоченную спецовку деда, тяжелющую, будто из размягченного железа, и затем шоркая ее, норовя больше захватить в кулачок жирной и скользкой ткани, распевал:

— Кнехты, швартовые клюзы, вьюшки, кранцы!

Слова обещали, тайна была в них.

С заалевшими от натуги лицами, притискиваясь друг к другу плечами, они вставляли в гнездо шестиметровую мачту. Из-под тополей на берегу, там стояла черемискинская больничка, накатывала металлическая, массивная звучность. Оркестр играл для своего руководителя, дяди Бутуна-Тихомирова, лежавшего на излечении у Федора Григорьевича. Бухал геликон, кларнет, выпевая, обещал и звал, отчего у Юрия Ивановича наворачивались слезы. Не слепящие, а делавшие глаза чище, и радостно было глядеть на медовое дерево рангоута, а перо весла оказывалось расписанным, как лист, тончайшими ниточками.