— Подложные плечики, платочек в рукаве… первая красавица Уваровска, — заговорили за спиной. Краснолицый явился. Саша глядел на портрет. Маринист страшится за Веру Петровну как за девочку, его страх выдавал добровольное рабство.

— Разошлись вестари-то, — уныло сказал краснолицый. — Поехали, Саня, что ли…

Шел второй час ночи. Они побрели в кухню, налили чаю. Их не видели, Вера Петровна вспоминала, как встретила Васю на улице, он поглядел сквозь нее и пошел дальше. Теперь она понимает — не было ни заносчивости, ни эгоцентричной сосредоточенности на себе, была забота.

Вася кивал: было, было, глядел вдаль, как вагоновожатый, а теперь вот — как трамваем переехало… в полгода нажил привычку поводить головой да оглядываться, будто жду, что стукнут.

Чего они завелись, с досадой думал Саша, время переводят… бесполезные разговоры, было, сплыло, превратилось в труху.

Вася говорил о своих надеждах вернуться в партию и затем на большое дело. Оплакивал себя, из кризиса служебного попадающего в семейный кризис, а Вера Петровна стыдила его или, пристрастная к категорическим формулировкам и к цитатам, называла его пророком, который, предсказывая катастрофу, оказывается частью им расставляемой ловушки.

И вновь исповедь Веры Петровны, выговоренная со страстностью очистительного магического обряда. Вера Петровна каялась: не ценила, не верила, не знала Васю, предавалась самоуничижению, каялась в своей слепоте, предлагала власть над собой, стелилась перед Васей. Низкий протяжный голос обволакивал, завораживал, трогало даже ее выспренное «власть над собой».

Вышли, наконец, унося на щеках, на рубашках следы душистых прикосновений Веры Петровны. Шел третий час ночи. Запетляли по улочкам, вдруг краснолицый потребовал остановить, а когда Саша пренебрег его указанием, навалился сзади и вцепился в баранку. Вася помог Саше отпихнуть краснолицего и попросил остановить.

Саша сидел в темной машине, глядел. Они краем обошли пятно света, и тут же их черные головастые фигуры всплыли из-под стеклянной вахтерской будки. Она ярко светилась, как газовая лампа. Поднялся человек из глубины будки, подошел к двери. Медленно водил выставленными руками, впуская Васю и краснолицего. Затем вошедшие расположились в будке: краснолицый вытащил из-под стола табурет и сел в углу, Вася устроился за вахтерским столом. Вахтер отплыл к стене, там стал водить в воздухе руками. Распутывает шнур, догадался Саша, ставит чайник.

Он проснулся, когда флакон будки был пуст и светился слабее: светало. Саша вышел из машины, по краю жидкого светового пятна прошел к будке, заглянул в двери: на столе чайник, стаканы, разорванная пачка рафинада. Отошел, при свете будки рассмотрел на кирпичном воротном столбе медную доску с вычеканенными словами: «Специализированный комбинат холодильного оборудования». Услышал голоса, пошел вдоль рядка акации. Они сидели на перевернутом ящике, в сумраке слившись в нечто похожее на корявый пнище. Саша постоял, послушал, говорили о каком-то мастере, уплывает-де у них из рук золотой фонд.

Из-за их плеч Саша глядел на комбинат: производственный кирпичный корпус с высокими, под крышу окнами, чуть подсвеченными изнутри, из-за его угла выдвинулся белый административный корпус, охваченный черным мохнатым поясом цветников. Вон он кто, краснолицый, усмехнулся Саша, вон он кто… первый директор этого комбината Андрей Федорович Гуков, сын Федора Григорьевича. Вася Сизов второй по счету директор, а ныне прораб этого же комбината. Ночами наезжают, пьют чай с ветераном-сторожем, хмелеют от наркотической смеси воспоминаний, осуждения, «их» просчетов: «у них» сманили, «они» упустили, — и предположений о том, как могло быть, если бы один из них оставался директором.

— Прошлое не имеет значения, — сказал Саша, подойдя к машине. Просунул руку в салон, легонько нажал на клаксон.

Прошлое не имеет значения, только будущее, так дополнил Саша свои слова на шоссе, посылая «Жигуленка» вперед и с наслаждением переживая свое восхищение сильной уверенной машиной.

Спал Саша в саду на кровати с промятой сеткой. Разбудил Андрей Федорович, жар шел от него. Свекольное от воды лицо, голый, выпиравший живот, волосатые плечи осыпаны бусинами воды. Хозяин повел гостей осматривать участок.

— Тут клубника! Ландыши! — волосатой ручищей указывал под деревцо. — В лесу нарыл. Приезжайте весной понюхать.

В моем убежище такой запах ходит тучами, подумал Саша и понюхал рукав рубашки. Слава богу, ландышевый дух моего домохозяина не так въедлив, как «Шанель» Веры Петровны.

За жиденьким заборчиком шум машины, Андрей Федорович бросил гостей:

— Сын, сын, Илья приехал!

Красные «Жигули» подрулили к забору, вышел черноволосый ладный парень, за ним второй, тоже ладный, плечистый, оба в светлых брюках и легких курточках из плащевки, какие теперь носили в Москве. Саше хотелось иметь такую же, продавщицы, если он спрашивал в магазинах про курточки, глядели с любопытством или усмехались.