– Не знаю, - мотнула головой Ганка.
– А спички где взять?

– Да у меня есть... немного.

Спички, как и все прочее, были в большом дефиците, но Колька вытащил из кармана синий бумажный спичечный пакет, отсыпал из пакета полную горсть, сел за стол и начал соскабливать с хрупких палочек серные спичечные головки. Проделывал он это с таким выражением лица, что Ганка, необъяснимым чутьем чуя, что сейчас произойдет несчастье, все равно ничего больше сказать не могла.

Наскоблив спичечных головок приличную горку, он все, до последней крупинки, ссыпал в ружейный ствол, толстой проволокой забил бумажный пыж и встал.

– Ну, я пойду. В огород, что ли. А ты домой ступай. Мало ли чего...

– Нет уж. Теперь я не уйду.

– Ну, ладно, оставайся, - великодушно разрешил Инютин.
– Близко только не подходи.

Они вышли во Двор, остановились у стенки сарая. Николай вставил в проволочное ушко для верности сразу две спички, достал из ополовиненного спичечного пакета зажигательную плашку.

– Отойди, говорю!

Ганка от окрика вздрогнула, отступила на два-три шага. Николай чиркнул плашкой по спичкам, приклад прижал к плечу, ствол задрал вверх, а голову в ожидании выстрела на всякий случай отвернул подальше от ружья...

Но выстрела не последовало. Спички с шипением загорелись и через одну-две секунды потухли. "Пищаль" молчала. Колька уже приподнял голову: что, мол, такое, почему осечка? Но в это время опять послышалось какое-то шипенье, из ружья сразу из двух мест - из прорези запала и из того места, куда ударял курок, - вырвались две тугие струи дыма, хлестанули прямо Кольке в лицо и сильно обожгли. Николай мгновенно бросил свою "пищаль" в снег и, закрывая лицо ладонями, согнулся, отскочил к Ганке.

– Коля? Коль!
– успела крикнуть девушка, и в эту секунду ружье рвануло. Взрыв был негромкий, так, щелкнуло что-то, как из пугача, но снег вокруг "пищали" вспух бугром, сквозь это снежное облако, крутясь в воздухе, мелькнул ствол и исчез, а приклад отлетел к стене дома, ударился об него и упал к Ганкиным ногам.

– Я говорила, я говорила!
– во весь голос закричала она.

Инютин зажимал лицо ладонями и из стороны в сторону мотал головой. Она склонилась над ним, затормошила за плечи:

– Что с тобой, Коль? Коля?!

– Гадство такое, а? Заряд не рассчитал. Много заряду дал...

Он отнял руки от щек. Вся правая половина лица была густо закопчена и обожжена.

– А глаз? Глаз, Коля?!
– заплакала Ганка.
– Правый-то глаз у тебя...

– А что?
– Колька зажал ладонью левый глаз, правым поглядел на Ганку, на плетень, по которому прыгали воробьи, поморгал сожженными ресницами.
– Глаз видит. Чего ему сделается?

– Пошли скорее, обмоешься! Ведь если домой кто придет...

В доме она помогла ему смыть копоть с лица. На обожженной щеке вздулся волдырь. Николай чуть постанывал, когда Ганка, суетясь, осторожно промокала тряпкой водяные капли вокруг опаленного места.

– Больно? Сильно больно? Я счас...
– без конца повторяла она.

– Ерунда. Гань...
– Он взял ее неожиданно за локоть. Взял сильно и цепко, потянул к себе.

– Ой!
– воскликнула она, смертельно перепугавшись.

– Гань... Гань...
– шептал он, подтягивая ее все ближе.

– Не смей! Не смей!
– Она сопротивлялась, чувствуя, что силы уходят, что еще секунда - и сил не будет вовсе. Но в это время за окном послышался Лидкин голос. Она с кем-то попрощалась, через полминуты вошла в дом, замерла, удивленная, у порога, переводя взгляд с Николая на Ганку, отпрянувшую в самый дальний угол.

– Вы что это, а?
– спросила наконец она.

– Ничего, - сказала, чуть помедлив, Ганка. Она произнесла это слово враждебно и зло, качнулась, сорвалась с места и выбежала из дома.

Она вылетела из дома пулей и не видела уже и не знала, что Лидка, проводив ее чуть прищуренным взглядом, размотала с шеи платок, сняла пальто и, холодная еще с мороза, подошла вплотную к Кольке, положила обе руки ему на плечи и опять спросила:

– Что это у вас тут, а?

Николай, ошеломленный, молчал.

– Зачем тебе она, Коля?
– проговорила Лидка и то ли шагнула к нему еще ближе, то ли просто притянула к себе - ее тяжелые груди коснулись его. Коля...

Губы ее, яркие и мокрые, были у самых его глаз, они шевелились и что-то говорили, но Инютин уже ничего не слышал. Он уперся кулаками в ее плечи, как только что Ганка упиралась в его, и, оскорбленный чем-то, вскрикнул:

– Отойди!

Лидка вздрогнула, сняла с его плеч руки, повернулась и пошла. У дверей своей комнатушки обернулась с усмешкой:

– Деревня...

И сердито захлопнула за собой дверь.

Ганка ничего этого не видела и не знала, а если бы и видела, все равно ничего не поняла бы и не разобралась, как не могла теперь сообразить, почему день сменяется ночью, зачем и отчего после долгой зимы наступает, кажется, весна. В школе она начала учиться хуже, часто не слышала даже обращенных к ней вопросов.