– Пожалуйста, господин Валентик.

Они вошли в длинный коридор, тускло освещаемый керосиновой лампой. С правой стороны было несколько дверей, с левой - три больших окна, наглухо забитых фанерой.

– Во-он какая фамилия у вас!
– усмехнулся Полипов.
– Кузин лучше.

– Молчать!
– зло теперь одернул его Валентик.

Пока миновали остаток широкого коридора, свернув, шли по какому-то узкому, метра в полтора, проходу, где с автоматами на шее стояли два человека, пока Валентик пропускал Полипова в какую-то дверь, в распухшей и немеющей от зловещей неизвестности голове его сразу металось несколько мыслей. Петр Петрович на мгновение вспомнил почему-то, как давно-давно, еще в той жизни, над которой полыхает необозримое звездное небо, он, дергаясь на диване, яростно кричал в лицо Полине, жене своей, что он русский и ему ненавистна даже мысль, что русскую землю будут топтать чужеземцы; одновременно мелькнуло сожаление, что вчера ночью, когда они шли вдоль оврага и по оврагу, не попалась навстречу ни одна живая душа; и тут же колотило в мозг: слава богу, что не наткнулись ни на кого, хорошим это кончиться не могло; конечно, если бы в схватке Кузин... то есть Валентик этот был убит, это бы хорошо... но вперед он его успел бы пристрелить; а если бы не успел чудом, а самого Валентика взяли живым, для него, Полипова, лучше бы уж мертвым быть, - надо полагать, Валентик все знает о его давних связях с Лахновским. Вон когда началось то, от чего нет спасения! Вон когда...

Перемешавшись, перепутавшись одна с другой, мысли эти ворочались под черепом, разрывая его.

И вдруг исчезли, точно их выдуло, голова стала пустой и гулкой, как тот широкий коридор, по которому они только что шли, - он стоял перед Лахновским!

Он сразу узнал его, Арнольда Михайловича Лахновского, хотя тот неузнаваемо изменился - катастрофически постарел, сморщился, стал будто еще короче ростом, нос похудел и заострился. Глаза лишь, кажется, были прежними - они так же насмешливо поблескивали, как давно-давно, так же продавливали насквозь.

Полипов был уверен, что увидит Лахновского в немецком мундире, но тот стоял перед ним, опираясь на трость, в каком-то расстегнутом коричневом сюртуке; он почему-то ждал, что тот заговорит с ним на немецком языке, но Лахновский вообще ничего не говорил, стоял перед ним и, склоняя маленькую голову то вправо, то влево, осматривал с головы до ног.

Комната была, кажется, богато обставлена, но Полипов в первую минуту ничего не замечал. Лишь потом как из тумана начали проступать какие-то гнутые кресла, тяжелые шторы, закрывавшие окна, круглый на растопыренных ногах стол, покрытый толстой, с длинной бахромой скатертью.

– Ну, здравствуйте, уважаемый, - произнес Лахновский по-русски.

Полипов хотел ответить, но с испугом и изумлением почувствовал, что горло ему перехватило как веревкой, а язык не повинуется. Он только что-то промычал.

Лахновский беззвучно усмехнулся и, обернувшись, сердито сказал Валентику:

– Через полтора часа зайдешь. В советской форме.

Валентик молча вышел. Лахновский подождал, пока за ним закроется дверь, опять оглядел с ног до головы Полипова, будто прикидывая: как же поступить с ним? В этом раздумье своем он даже устало вздохнул и произнес слова, которых меньше всего Полипов ожидал:

– Проголодался, понятно... Идем ужинать.
– Шагнул к стене и толкнул скрытую портьерой дверь в смежную комнату.
– Сюда. Чего стоишь? Иди.

Полипов повиновался. Шаркая отяжелевшими ногами, прошел мимо Лахновского, переступил невысокий порог.

Эта комната была поменьше, окна, как и в первой, плотно занавешены. Какая-то молодая женщина в ярко-синем коротком, выше колен, халате, с ярко накрашенными губами заканчивала накрывать стол.

– Садись, - сказал Лахновский Полипову, сам сел первый, расстегнув свой сюртук, взял салфетку, сунул конец за воротник льняной рубахи, в котором болталась жидкая, сморщенная шея.

Женщина в халате открыла один из судков, разлила в тарелки суп.

Судки, тарелки, хлебница, перечница, солонка - все было тонкого, дорогого, не советского, отметил Полипов, фарфора.

– Ступай, Леокадия, - негромко сказал женщине Лахновский.
– Мы сами.

Она всхлипнула, пошла, на ходу достала платочек, прижала его к глазам.

– Партизаны шлепнули позавчера ее... хозяина, - непонятно проговорил Лахновский, размешивая суп в тарелке.
– Из Орла, от командования, возвращался. Под самой деревней подстерегли. Живьем хотели, видимо, взять. А он не дался, начал отстреливаться. Мы подоспели, да поздно... Сегодня похоронили.

"Ага, я слышал музыку", - хотел сказать Полипов, но не посмел. И, кроме того, был не уверен, вернулась ли к нему речь. И еще ему хотелось почему-то сказать: "А я думал - вы ее хозяин". Но и этого он не произнес.

– Потому тебе и пришлось... там побыть. Ну, ешь.

Ошеломленный всем случившимся, встречей с Лахновским, Полипов не произнес еще ни слова. Промолчал и сейчас. Ложка в его руке дрожала. Хлебнув несколько раз, он неожиданно вспомнил, как Валентин всадил нож в горло Березовскому, громко звякнул ложкой о тарелку и отложил ее, стал невидящими глазами смотреть куда-то в сторону.

Лахновский на это никак не отреагировал, невозмутимо продолжал есть. Чтобы не расплескать из ложки, он поддерживал ее кусочком хлеба.

Еще раз Полипов вздрогнул, когда Лахновский как-то неожиданно проговорил:

– Чего молчишь-то?

– Не могу... опомниться, - с трудом, осевшим голосом выдавил из себя Полипов.

– Не рад, хе-хе, встрече? Нехорошо, Петр Петрович...

Скрипучий смешок Лахновского, собственный голос и эти три обычных слова, которые он произнес с неимоверным усилием, как-то вывели Полипова из оцепенения, вернули его в реальность, чудовищную и непостижимую.