Иван лишь молча усмехнулся и потом стал глядеть в темноту.

– Погиб если Зубов, так в ту пору, когда и не надо бы уже...

– Да, бывает, - встрепенулся наконец Иван.
– А я вот что хочу, Яков Николаевич, спросить... Ты, говоришь, Кружилину об нас с Семкой сообщил, в Шантару. А про Федьку? А?

Алейников ответил не сразу:

– Не писал я ничего про Федора.

Иван облегченно выдохнул из себя воздух.

– И не надо, а? Яков Николаевич!
– почти шепотом попросил Иван.
– Никуда не надо бы... Ведь что будет с Анной? С ее детишками?

– Да, что будет?
– вздохнул и Яков.
– Не сладко им в жизни, наверно, будет. Но не от меня это зависит, сообщить куда или не сообщать. Мне это и не положено.

– В чем детишки виноваты? Андрейка, младший ихний, на фронт бегал. Семка-то как воевал, я видел.

– С Семеном, сам говорил, еще и не ясно, убит он или...

– Теперь, я уже надеюсь, что убитый, - почти простонал Иван.
– Ах, война... Проклятая война, что она делает!

Выговорившись, они теперь оба сидели недвижимо. И теперь уже ничего не нарушало тишину звездной июльской ночи. Не нарушало до тех пор, пока где-то неподалеку в зарослях не пискнула первая проснувшаяся птица.

Она подала голос и умолкла. Иван, будто ожидавший этого звука, пошевелил плечами, сбрасывая окаменелость, поднял руку и провел ладонью по лицу.

– Да-а...
– И зачем-то спросил: - А ты, Яков, досель одинокий?

– Когда же мне было жениться? И на ком?

– Ну, на ком! Ты ж не в окопах воюешь...

– Тихо!
– прошептал Алейников, в течение всего разговора чутко прислушивавшийся к темноте, к ночному пространству.
– Кажется, возвращается, слышишь?

Иван, сколько ни вслушивался, не мог различить в тишине ни одного шороха.

– Ни черта...

– Идет... кто-то.
– Алейников поднялся.
– Давай буди всех.

Люди тотчас просыпались, едва Иван дотрагивался до них, и в ответ на шепот, что кто-то приближается к ним, молча и привычно снимали с предохранителей автоматы.

Алейников стоял возле дерева, слившись со стволом.

Сбоку опять подала голос зорянка, ей откликнулась другая. Иван, затаившийся вместе с другими в зарослях, сквозь ветки увидел, что восточный край неба чуть тронулся синевой.

– Она, - негромко произнес Алейников, снимая у всех напряжение.

Фигура девушки появилась из мрака раньше, чем рассчитывал почему-то Иван, и потому неожиданно. Появилась неслышно, будто плыла по воздуху, не касаясь земли, - под ногами ее хоть бы сучок треснул. "А Яков все равно расслышал. Ишь специалист!" - подумал он восхищенно об Алейникове.

– Отряд там, в Поповских лесах, километрах в семи от Шестокова, - сообщила Королева.
– Я думаю, надо идти. Тут пустыри по дороге, пока развиднеет, мы их пройдем. Да и немцев в Жуковке нет. А там все леса и леса...

– Взять вещевые мешки, - приказал Алейников.
– Устала?

– Нет. Дед Серега меня молоком напоил. Живая его корова, оказывается. Всю войну ее в лесу держит, неподалеку за деревней, - сообщила она, повернувшись к Ивану.
– Дед этот смека-алистый!

Это "смека-алистый!" она произнесла по-детски восторженно, поправила платок, туже затянула его под подбородком.

– На днях партизаны пытались Бергера живым взять. Из Орла он, что ли, возвращался.

– Бергера?! Ну?!
– воскликнул Алейников нетерпеливо.

– Не получилось что-то там. Убили его в перестрелке. А документы, которые были при нем, все забрали...

– Вот как... Ну, поторопимся тогда действительно.

– Пошли, - сказала Королева.

И все двинулись в прежнем порядке - сперва Олька, за ней Гриша Еременко, дальше Иван, Алейников и остальные.

Синеющий край неба остался у них справа.

* * * *

Поповскими эти леса назывались потому, что в двадцатых годах в них долго укрывалась банда, возглавляемая попом шестоковской церквушки Захарием Баландиным, который был старшим братом председателя Жуковского колхоза, а теперь командира партизанского отряда Кондрата Баландина, человека грузного, заросшего жестким, поседевшим волосом. Фанатичный поп в первый же день установления Советской власти предал ее публично анафеме, а заодно проклял и своего брата, который только что вернулся с фронта и был назначен председателем сельского Совета. Когда Кондрат в окружении безоружных сельчан явился в церковь и потребовал прекратить контрреволюционную агитацию, Захарий выхватил из-под рясы револьвер и в упор саданул в брата. Пуля глубоко пропахала Кондрату правую щеку, а поп, воспользовавшись замешательством, ринулся из церкви, в дверях обернулся и еще раз выстрелил, убив наповал одного из мужиков. С револьвером в руке, распугивая встречных, он, махая полами рясы, как крыльями, черной птицей пронесся вдоль улицы, угрожая оружием, остановил бричку-одноколку, вскочил на нее, схватил вожжи и, стоя в бричке, принялся нахлестывать лошадь.

Затем по окрестным деревням он сколотил банду из таких же фанатиков, как сам, и, укрываясь в мрачном, болотистом лесу, много лет бесчинствовал по всей округе. Он жег несколько раз коммуну, трижды посланные им люди стреляли в Кондрата Баландина, но, к счастью, неудачно. Кондрат, вооружив, чем было возможно, шестоковских мужиков, с помощью хиленьких сил милиции тоже не раз пытался банду уничтожить. Но хитрый поп был всегда настороже, врасплох застигнуть себя не позволял, и каждый раз его люди уходили в глубь лесов, за болота, где их было не взять.