– Ну, здравствуй, Вася Кружилин, - сказал Паровозников. На нем был серовато-белый халат, в котором работали все врачи-заключенные.

– Здравствуйте!
– Он попытался приподняться.

– Лежи, лежи... Как себя чувствуешь?

– Ничего. В голову сильно бьет. Больно.

– Понятно, что больно.

Паровозников открыл жестяную коробку, вынул оттуда шприц.

– Давай руку.

– Как я здесь оказался?

– Губарев с одним товарищем тебя принесли. Ночью.

– А-а, Валя... Но заключенных штрафной роты запрещено лечить.

– Запрещено. Ничего.

– Вас же... В лучшем случае вас на козле выпорют. А Вальку, если узнают...

– Ничего, - опять сказал Паровозников.
– Тебе нельзя говорить. Лежи спокойно. Поесть скоро принесут. Боли в голове должны пройти.

Сделав укол, Паровозников ушел. То ли от укола, то ли просто от добрых слов Паровозникова Василию стало легче, и он вспомнил, как он впервые встретился с ним здесь. Это был ужасный день, когда их выгрузили на станции Веймар и погнали сюда, в Бухенвальд. Теперь заключенных привозят сюда в вагонах, но в апреле железнодорожная ветка Веймар - Бухенвальд только строилась, движение открылось в конце июня. Их гнали долго, потом колонна долго стояла перед воротами, на которых были написаны странные слова, поразившие Василия: "Oder es recht oder nicht - es ist mein Vaterland". [Право оно или нет - это мое отечество.] Теперь он знает, что с противоположной стороны ворот начертаны другие слова из таких же черных железных букв: "Jedem das Seine" [Каждому свое.], - слова наглые, циничные, издевательские... Еще издали Василий увидел трубу крематория и подумал, что, если их, пропустив через ворота, погонят направо, к трубе, это могут быть их последние шаги по земле. Направо их и погнали. "Кажись, все, Вася!" - хрипло прокричал даже Губарев.

Но это, к счастью или несчастью - кто знает!
– было не все. На полдороге к крематорию их повернули налево, загнали в колючий проволочный загон перед каким-то дощатым зданием.

Пока они бежали по лагерю, эсэсовцы, выстроившиеся редкой цепочкой вдоль всего пути, хлестали их дубинками и прикладами. Чтобы избежать ударов, каждый старался забиться в середину колонны. Некоторые, обессилев или споткнувшись, падали. Бегущие сзади топтали их. Этих отставших, затоптанных самими заключенными, в кровь исхлестанных потом эсэсовцами втаскивали в загон, ставили в колонны, снова раздавая удары и зуботычины.

А потом все стояли безмолвно в течение, наверное, двух или трех часов под начавшимся опять дождем.

– Stehen bleiben!
– рявкнул какой-то эсэсовец в чине оберштурмфюрера. Ausweiskontrolle! Es dauert nicht lange. [Стоять смирно! Идет проверка ваших документов! Это быстро.]

И они стояли на отекших, до костей истертых деревянными башмаками ногах, промокшие и промерзшие насквозь. Капитан Назаров как уставился в землю потухшими глазами, так и не отрывал их, пока из скрипучих дверей здания не вышел тот же обер-лейтенант е каким-то заключенным в полосатой одежде. На левой стороне его куртки, там, где сердце, был пришит зеленый треугольник, а в руках плеть.

В ту минуту ни Василий, ни кто-либо другой не удивились, что какой-то заключенный идет рядом с эсэсовским офицером. Раз в руках плеть, значит, староста или капо. В ту минуту они просто не знали, что это и есть зловещий Айзель, одно имя которого приводило всех в ужас.

Эсэсовец прошелся не спеша вдоль колонны, остановился и заговорил по-русски негромко:

– Вы прибыли в Бухенвальд. Это не санаторий, и это до вас, я надеюсь, дошло. А кто не понял, тому здесь это попытаются втолковать. Здесь каждый получит свое. Это трудовой лагерь. С помощью труда мы сделаем из вас высококвалифицированных рабочих, а кто не захочет или не сможет приобрести трудовые навыки, тот подохнет. Только не думайте, что подохнуть здесь так легко и просто...

Василий все это выслушал привычно. Впервые он услышал такие примерно слова еще в Жешуве, от Грюнделя. А потом слышал, как и все другие заключенные, в каждом лагере.

– Сейчас вас постригут, вы помоетесь в бане, пройдете дезинфекцию, получите новую, бухенвальдскую форму, и вас распределят по рабочим командам...

– Вася... товарищ капитан, давайте как-нибудь вместе, если удастся, прошептал Губарев.
– В одну команду. Я даже попрошу их...

Вспомнив это, Василий усмехнулся. Славный и благородный Валька! Он действительно попросил. Но если бы он знал в тот час, куда напросился! Как же это было? Сперва им приказали тут же, под дождем, донага раздеться. И в лагерной-то одежде на заключенных, наверное, страшно было смотреть со стороны - сами-то они к этому привыкли. А если теперь кто глянул бы, упал бы в обморок: в загоне стояли скелеты, чуть-чуть обтянутые синей от холода кожей. Мертвецы, толпой поднявшиеся из могил.

Он, Василий, и Назаров, скованные цепью, раздеться не могли, оба медлили, не зная, как им поступить.

Первым их в толпе раздетых людей заметил тот заключенный с зеленым треугольником на груди, подошел, плетью поднял подбородок Василия, затем Назарова, говоря при этом на ломаном русском языке:

– Как я рад... не представляете. Вас первых зачисляю в мою команду. У меня хорошо, очень хорошо. Не пожалеете.

И тут Назаров, впервые оторвав взгляд от земли, неожиданно произнес:

– И вы не пожалеете, господин...

– О-о!
– воскликнул человек с зеленым треугольником.
– Айзель моя фамилия. А ваша?

– Назаров, господин Айзель. Бывший капитан Красной Армии. Мы будем стараться.

Василий слушал - и не верил, что это говорит Назаров. Капитан... бывший, как он сказал, капитан Максим Панкратьевич Назаров, его земляк. Не верил, кажется, и Губарев. Уже раздетый, он стоял и ошалело глядел на Назарова, держа еще в руках свою одежду.

– Что рот раскрыл?
– стеганул его ледяным голосом Айзель.
– Фамилия? Воинское звание?